«Что же ты натворила, глупая…»

Деми приблизилась, чтобы получше разглядеть воспоминание, изменившее не только ее судьбу, но и судьбу целого мира, впитать в себя каждую его деталь. Но, шагнув за пределы лабиринта, в нем растворилась. Частицы души, разметанной по полотну времени и пространства, слились, воссоединились.

Она была Пандорой — любимицей богов, женой титана Эпиметея и первой женщиной, сотворенной Гефестом. Обычной девушкой, которая обнаружила в себе — возможно, впервые — один из человеческих грехов. Любопытство.

Рукой сосуда своей истинной души та, что в этой жизни звалась Деметрией, открывала данный ей Зевсом пифос, измученная загадкой: что внутри? Она, Деми, была там, когда из пифоса черной волной хлынули атэморус. Захлопнула крышку в ужасе, но было уже поздно. Неистовые, они вились вокруг нее стаей дымчато-черных воронов, водоворотом из полупрозрачных фигур, лишь отдаленно напоминающих человеческие или не напоминающих их вовсе.

Она была там, когда голодные тени-атэморус впились в ее плоть.

В горло словно влили холодную воду, что застаивалась на дне колодца на протяжении веков. Пандора или Деми — теперь и не разобрать, кто из них — сжала рукой горло. Внутренности сковал лед. Страх бился под натянувшейся кожей.

Атэморус прошли сквозь нее, оставляя тело нетронутым, а душу — покрытой темными ранами, что даже годы спустя не превратятся в рубцы. Оставляя ее с расширенными от ужаса глазами наблюдать, как они распространяются по Древней Греции — тогда еще просто Элладе.

Пандора отчаянно взывала к богам — ко всем, чьи имена смогла вспомнить. Ко всем «крестным», что приложили руку к тому, чтобы ее создать: Гефесту, Афине, Гермесу, Афродите. И, конечно, к Зевсу.

Никто из богов не откликнулся. Никто не помог. Эпиметей и вовсе сбежал от жены, страшась гнева Зевса. Проснувшись, Пандора не обнаружила ни его, ни малышку Пирру, свою новорожденную дочь. Искала ее, призывала богов, но они были глухи к ее молитвам и воззваниям. Но однажды, когда мир раздирали на части атэморус, а Арес пошел войной на Олимп, в дверь дома Пандоры постучались. На пороге стояла некрасивая, но статная женщина с орлиным — больше римским, нежели греческим — носом и темными соболиными бровями.

Медея… Не просто колдунья, но и прорицательница, она или знала, что должно произойти, или узнала в тот миг, когда тонкие руки откинули крышку пифоса. И пусть Деми, нынешняя инкарнация Пандоры, была куда моложе той, в чьих воспоминаниях сейчас блуждала, глядя на Медею, она видела хищницу, что пришла за лакомым куском. Та, рожденная богами Пандора, видела в ней спасительницу.

Напрасно.

Медея сказала, что знает обо всем, пообещала помочь. Пандора, которую снедало чувство вины за боль, которую она причинила людям, ухватилась за этот шанс, словно утопающий — за соломинку. И первое, о чем она попросила — забвение. Любимый муж бросил ее, боги от нее отвернулись. Знала бы она, что позже они и вовсе ее проклянут, отобрав у нее все дары.

Потом был путь через врата Аида, где Медея зачаровала Цербера, пополнив список тех, кому удалось его обмануть. Затем — дорога к Лете и ритуал, который заклеймил душу Пандоры печатью забвения. Медея держалась в стороне, имя свое Мнемозине не называла. Но как только Пандора окунулась в Лету, увела ее из царства Аида прочь. Умерев, она родилась уже с печатью на душе. Обычная девочка, девушка, женщина с провалами в памяти, не знающая, что она — самая первая, что она — Пандора.

Судьба пифоса в воспоминаниях Пандоры не отразилась. Однако голодный блеск в глазах Медеи, который она — потерянная, со следами слез на лице — не замечала, настойчиво говорил: у колдуньи на него были свои планы. Пыталась ли Медея открыть пифос? Знала ли, что осталось там? Знала ли об Элпис, духе надежды? Как бы то ни было, она была последней, кто видел пифос.

Деми отыскала к нему, утраченному, если не ключ, то тропу.

Вьющиеся вокруг нее прохладными ветрами воспоминания истаяли, осели на каменном дне лабиринта туманным пеплом. Она сделала последний шаг — нетвердый, почти вслепую, — и вынырнула из Кносского лабиринта в ритуальную комнату во дворце. Обращенные на Деми взгляды трех пар глаз едва не заставили ее горько рассмеяться. Вот же она, спрятанная на дне пифоса надежда. В ваших она глазах.

Они не видели воспоминаний Пандоры. Как же велик был соблазн обмануть — сказать, что и ее саму обманули! Опутали ложью и колдовством и заставили открыть пифос, который ни в коем случае — таков был наказ Зевса — нельзя было открывать. Но однажды Пандора уже скрыла содеянное, и вот к чему это привело.

— Медея, — выдохнула Деми. — Это она помогла мне стереть память. Она сама ко мне пришла, явно не из бескорыстных побуждений. Жаль, тогда я этого понять не смогла.

Благословленная богами, Пандора к тому времени прожила очень долгую жизнь — не вечность, которой славились боги, конечно, но и не короткую вспышку, чем для них, для богов, являлась жизнь обычного смертного. В Элладе успели появиться и другие женщины — царицы, пифии, колдуньи, простые горожанки. Но она, самая первая, еще не знала о женском коварстве. «Наивная, глупая, любопытная… вот какой я была», — с горечью, которую даже время не смягчит, думала Деми.

Но никогда не поздно измениться — вот что она отчаянно пыталась доказать. Не знала, сможет ли она, последняя инкарнация, изменить совершенное первой, но… Она хотя бы попытается.

Слушатели жадно впитывали каждое ее слово. Прокручивали их в голове, вертели, словно интригующую головоломку, рассматривали со всех сторон, чтобы разглядеть и запомнить малейшую деталь. И пусть Деми не смогла рассказать, где именно находится пифос, увидела в их глазах воодушевление вместо разочарования. Своими воспоминаниями она смогла дать им хоть что-то. Конец ниточки, которая вытянет за собой весь клубок.

— Моя любимая племянница, — вздохнула Цирцея. — Она себе не изменяет.

О Медее Деми знала не так много. Внучка Гелиоса, бога солнца и отца Цирцеи, возлюбленная Ясона, предводителя аргонавтов[1], что отправился в Колхиду за Золотым руном. И, конечно, колдунья, как и ее полубожественная тетушка. Вот, пожалуй, и все. Однако недаром Цирцею совсем не удивило, что Деми, пусть и не имея никаких доказательств, намекала на вину Медеи в исчезновении пифоса.

— Плохая репутация? — догадалась она.

Цирцея, запрокинув голову, хохотнула.

— Можно, конечно, выразиться и так. Но я скажу прямо — она лгунья и убийца. Сколько жизней она сгубила, не счесть. Как кошка влюбленная в Ясона, Медея помогла ему похитить Золотое руно и сбежала из Колхиды вместе со своим маленьким братом Апсиртом. Когда ее отец Ээт помчался за ней, она убила Апсирта и бросила в воду части его тела, чтобы заставить Ээта прекратить погоню. На этом Медея, конечно, не остановилась. Она вообще не умеет и не желает останавливаться на полпути. В Иолке, захваченном Пелием, племянница устроила для его дочерей грандиозную мистификацию, заставив их поверить, что овладела ритуалом бессмертия. На их глазах Медея разрубила барана на куски и бросила его в кипяток, а вынула из котла живого и невредимого ягненка. Дочери Пелия, желая вернуть молодость отцу, повторили ее ритуал, но, разумеется, успеха не достигли.

Деми, побледнев, покачала головой.

— Зачем ей понадобился пифос?

— Узнаем, когда я ее найду, — с твердой решимостью сказала Ариадна.

Меж пальцев ее серебрились колдовские нити.

— Пошлите ко мне гонца, когда найдете Медею. — Не просьба — приказ. — Хочу знать, что она задумала.

Деми кивнула, скрывая огорчение. Она многое бы отдала, чтобы наблюдать за колдовством, которое Цирцея творит своими руками, но ей придется вернуться в Акрополь вместе с Никиасом и Ариадной. Да и к тому же, лишенная колдовских способностей, Цирцее она не интересна.

— Вы можете исправить совершенный мной и Медеей ритуал? — осмелев, спросила Деми. — Сделать так, чтобы память о минувшем дне оставалась при мне?