После посещения старика Зиновьева Маркин с нетерпением ждал осени.

А в его собственном доме каждый вечер ожидали хозяина Прасковья с дочкой. И как хозяин по весне копал огород под овощную мелочь и под картошку. Потом ремонтировал заваливающийся забор вокруг усадьбы. Пилил, колол и складывал в аккуратную поленницу дрова, готовясь к предстоящей зиме. Перебирал шаткие, скрипучие ступеньки крыльца.

Ложились спать поздно. Успокоив дочь Тамару, Прасковья склонялась над тетрадками учеников, Василий работал над очередной рукописью статьи в журнал. Выходил во двор, курил.

Бывало, каждый отрывался от своей работы и они долго говорили, присев на ступеньку крыльца и прижавшись друг к дружке.

Ты, Васенька, не много ль работаешь, может и отдохнуть когда надо, а то ненароком надорвешься, – заглядывала в его глаза Прасковья.

Когда ж и работать, как не в молодости? – отвечал он, поглаживая ее светлые волосы. – А сил у меня хватит, не бойся. У меня на все хватит сил – я в породу Маркиных. Мой отец один из самых здоровых мужиков в станице. Если берется за косу, то мало кто за ним угонится. Если складывает зарод, то делает это будто играючи. Чуть ли не по целой копне прет на вилах. Только успевай раскладывать сено. Мать обычно на зароде стоит, так всегда предупреждает отца, чтобы не заваливал, а то не успевает за ним. Вот на книги действительно не хватает времени – это меня постоянно беспокоит. На специальные книги – я уже не говорю о художественных. Надо бы поплотнее использовать время, а то чего доброго отстану от селекционной мысли. Надо бы изучать и языки, чтобы читать в подлиннике Вильяма Бэтсо-на, Пеннета, Бивена, Эрнста Геккеля и других. Я слабо знаю даже труды нашего Николая Ивановича Вавилова, а ведь он в своих путешествиях по миру собрал хлебные злаки: 650 сортов пшеницы и 350 сортов овса. Я вообще испытываю страшную тягу к исследованиям мирового опыта в области селекционной науки и мечтаю побывать в западных странах. Мы ведь здесь у себя тыкаемся как котята, используя как исходный материал доступные нам сорта, оставленные в наследство нашими предшественниками. А надо иметь тысячи сортов. Надо иметь другой штат сотрудников. Надо, чтобы селекционеров готовили наши институты, давая базовые знания, чтобы на селекционные станции приезжала подготовленная молодежь, с точки зрения специальных знаний и практики работы на подобных станциях и в лабораториях. А Сибирь – край еще не изученный. Край с непохожим ни на какой другой своим климатом, влияние на который имеют и Европа, и Азия, и Северный Ледовитый океан, и уникальная флора и фауна с ее лесами, болотами, Саянскими горами, озером Байкал, какому вообще нет аналогов во всем мире. Мы ведь, Прасковьюшка, ничего этого не знаем, а тщимся получить такие сорта, какие бы устроили всех крестьян на всей территории Восточной и Западной Сибири, Дальнего Востока и даже за Уралом. И я думаю, что этого можно достичь, но требуется повышать образовательный уровень селекционеров, устраивать семинары, обмен опытом, выезжать в другие области и там работать с другими учеными, может быть, по году или по два, чтобы сполна изучить опыт, взять от других самое ценное и использовать у себя.

А это, Вася, возможно у нас на станции или только твои мечты, прожекты?

Нет, Прасковьюшка, я не прожектер. Наша станция расположена в уникальнейшем природном месте, где самой природой определены такие климатические условия, которые свойственны большей части Сибири. И полученный здесь, на нашей тулунской земле, новый сорт будет одинаково пригоден для многих климатических зон. Ведь прежде чем учредить здесь опытную ферму в 1907 году, добрый десяток лет специальная группа ученых исследовала многие климатические зоны Восточной и Западной Сибири и для подобных ферм определено было из них лишь самое малое количество, в том числе и это, где располагается ныне наша Тулунская селекционная станция. А перенеси ее опытное поле в другую зону, хотя бы, к примеру, в Куйтун или Нижнеудинск, и эффективность работы селекционеров потеряется. Поэтому мы с тобой живем в великом месте, откуда уже начинают идти и будут дальше идти по нашей советской Сибири такие сорта пшеницы, каких не было никогда. И не только пшеницы, но и других зерновых культур, кормовых трав, картофеля, овощей. А люди, наше сельское хозяйство получат урожайные сорта семян, которые обеспечат хлебом миллионы и миллионы людей. Отсюда будет происходить и богатство государства. Это вот надо понимать и ценить больше всего. А понимая и ценя, надо работать с удвоенной, утроенной силой, забывая обо всем на свете, кроме своей работы.

И о нас с Тамарочкой забывая? – спрашивала, сильнее прижимаясь к плечу мужа.

– Вы – моя подпора, моя тихая гавань, мои свет, тепло и привет, – отвечал он тихо.

И в голосе его слышались такие близкие Прасковье нотки, что она уже не могла ревновать любимого к науке, умолкала и слушала дальше.

Их внутреннюю гармонию нарушала лишь одна постоянно тревожащая Маркина дума о родных, что остались в станице Расшеватской. Когда он уезжал в свой Краснодарский институт и сразу после его окончания, колхозное движение только набирало силу и за крестьянами оставался кое-какой выбор. По крайней мере, под дулом винтовки в колхоз не загоняли, но раскулачивание происходило повсеместно. Накатила и накрыла волна раскулачивания и станицу Расшеватскую – Маркин в тот год уже работал на Тулунской селекционной станции.

В 1934 году Василий получил письмо от отца, в котором тот описал, как сельсоветовские агитаторы увели со двора обе лошади, корову, овец, свиней, собрали в мешок кур, вымели подчистую амбар, и семье нечем стало жить. Из станицы пока не выселили, но грозились отправить в Сибирь на поселение. Спасибо, подмогают родственники – братовья его и матери.

«Сынок, – писал отец, —ежели надо будет сказать о сродственниках, то скажи, что у тебя никого нету на всей земле. Боюсь я, что докопаются и тебе жизни не дадут. А мы с матерью как-нибудь перемогем-переживем напасть и встанем на ноги. Тока повременить надо маненько, переждать бурю».

Письмо Маркин всегда носил с собой в кармане, не показывая его никому и никому же не рассказывая, даже Прасковье – зачем беспокоить близкого ему человека. Горю все равно не поможешь. Но боль за родных не утихала, и он старался загрузить себя работой, чтобы забыться и не думать. Работы же не убывало во всякое время года.

В июле в пору сенокосную поселок будто вымирал – все уходили на заготовку сена. Вместе со всеми шел с косой в руках по прокосу и Василий Маркин. Валки ложились тугие и ровные, а косить Василий Маркин умел сызмальства. Умел отбить и направить литовку, насадить черенок, правильно установить косовище. Иной раз к нему подходила какая-нибудь женщина из занятых на покосе и просила отбить литовку, что он и проделывал с удовольствием, а счастливая женщина потом рассказывала всем подряд, какой Маркин мастер, как резала траву отбитая им литовка, и что она в тот день ни капельки не пристала.

В июльский день с утра стояла прохлада, к обеду солнце прогревало землю и работа косарей прекращалась – до появления вечерней прохлады.

Жаворонки летали высоко в небе, разливаясь звонким пением. Скошенная трава начинала томить сенным духом – скоро надо было браться за грабли и вилы. Но вот из-за леса выкатывалась тучка, задувал ветер, качая кроны деревьев, какой-нибудь издерганный надвигающимся ненастьем мужичонка не выдерживал и загибал матом.

Душу отводили в сумерках возле землянки. Рядом, по обе стороны стола сидели Мусатов, Маркин, бригадир заготовителей сена Петр Казимирович Костыро – все хорошо знаемые, все свои: кто сенокосил, кто трудился до пота, теперь сходились под вечер к Петру Ивановичу Иванову, который сидел во главе стола.

Сидели под соснами, тянули кто самокрутки, кто папироски – шутили, задирали друг дружку, а больше перетряхивали жизнь – и свою, и поселковую, и страны, и всей планеты.

– Что ты судишь в масштабах целой страны? – бросал в запальчивости Мусатов Филиппу Омеличу. – Тут бы в своем разобраться, а большая политика нам, сельским людям, ни к чему. Не мы ее делаем и не нам о ней судить. А лясы точить – это уже совсем пустое. Пусть бабы точат, они в том мастера, тебе, по крайней мере, за ними не угнаться.