– Съебываем? – спросил я.
– Нет. – ответил щуплый Генка. Он тогда уже имел слабое зрение и носил очки. Близорукий внук Джона Рэмбо.
Двое наших товарищей рванули прочь, сверкая пятками. Потом они рассказывали, что им послышалось, что Генка сказал «да». Теперь счет был восемь – два. Генка предусмотрительно снял очки. Я бы рад рассказать, как мы отпиздили этих восьмерых, но так не случилось. Я потом два месяца ходил в гипсе со сломанной ключицей, а у Генки до сих пор чуть дергается глаз – повредили какой-то нерв. Мы лежали на траве и харкали кровью в голубое небо, кряхтя и смеясь.
– Я бате обещал вернуть мотоцикл в целости, – сказал между прочим Генка. Я понял, как глупо звучал мой недавний вопрос про съеб.
Мотоцикл они, кстати, не тронули. Кодекс подзаборной чести.
Потом мы искали двоих товарищей по Выселкам. Их имена память услужливо стерла. Нашли в каком-то магазине. Обратно ехали молча.
А на следующем выездном дерби, по весне, те же старшаки пришли поболеть за своих на поле. Пожали нам с Генкой руки.
– Этих не трогать.
Это распространялось на четыре ближайших года до окончания школы.
Сколько помню, Генка никогда никого не бил. Объяснял, получал, падал, вставал и снова объяснял. На том мы и сошлись – он мог сказать все, что я думал. Как-то верно и очень точно облекал в устную форму все то, что роилось в моей голове. Мы были на одной волне, и сдружились почти сразу.
Потом я поступил в институт – меня ждала блестящая карьера кого-нибудь. У Генкиных родителей не было денег, и он поступил в армию на двухлетний курс. Мать переживала, и если бы вы видели щуплого очкарика Геннадия, поняли бы, что не напрасно. Распределили в какую-то Забайкальскую жопу, Тейсин, по-моему.
Он вернулся тем же щуплым очкариком, но с лычками старшего сержанта. Я не люблю лезть с расспросами, не считаю нужным.
– Все нормально, – подмигнул он мне тогда, и я понял, что этого достаточно. Думаю, ему было непросто, особенно поначалу.
Все это не помешало затем получить ему красный диплом и с головой погрузиться в науку.
Помню, как получил премию по итогам квартала, когда наша компания заключила умопомрачительный контракт, разведя самих японцев. По дороге домой я невзначай купил мотоцикл, куртку и шлем. Так и зашел домой, новенькую железяку оставив на улице.
– Ух ты! – рассмеялась Маша. – Ты как Том Круз в фильме «КамШот».
– «Топ Ган», – поправил я ее.
– «Топ Ган», – согласилась она.
Я уговорил ее прокатиться со мной.
– Кружок по КАДу, – сказал я, – пустяки.
Тогда мы выяснили, что мотоциклы – это не ее. Полтора часа с ветерком для меня обернулись одним из кругов кАДа для нее. Но ни полсловом она не обмолвилась, хотя тошнило ее здесь же, у дома, в кустах.
Через месяц я был вынужден забрать ее с работы на мотоцикле. Это была ее вторая и последняя поездка со мной. Старался ехать аккуратно, но перед самым домом она умудрилась упасть. Почти обошлось, но три пястные кости на левой руке сломались со смещением.
– Пожалуй, воздержусь от мотоциклов, – грустно улыбнулась она в больнице.
На кисть наложили гипсовую лонгету, из-под которой выглядывали кончики пальцев. Через неделю я, дурак, повел ее в парк аттракционов. То ли адреналина мне не хватало, то ли ума. Это сейчас я думаю, что упасть с колеса обозрения совсем не то же самое, что упасть с мотоцикла, а тогда мы романтично сидели в кабинке, плетущейся на самый верх, и наслаждались моментом. Я боялся пошевелиться – даже на балкон нашего четвертого этажа предпочитаю не выходить без надобности. Маша сидела напротив, и ей в голову пришла замечательная идея поцеловать меня. Для этого надо было наклониться, на что скованный животным страхом я пойти не мог. Маша рассмеялась, поднесла кончики пальцев загипсованной кисти к своим губам, а потом к моим. Позже, в моменты, когда я не мог решиться на что-то, она шутя делала так же – словно на кончиках пальцев дарила мне уверенность что ли. Почему я вообще это вспоминаю?
Года два назад Генка пришел ко мне в половине третьего ночи. Маша тогда уехала к родителям.
– Получилось! – сказал он. Совсем не обязательно здороваться, если старый день уже кончился, а новый еще не начался. Он был мокрый, и пол в моей прихожей тоже становился мокрым. Чертова гроза и так не давала мне спать, а теперь и подавно не улягусь.
Я сварил кофе. Вкусный, полночный, крепкий, а еще у меня были булки с корицей. Именно были, ибо когда Генка ушел под утро, булок осталось «околонуля».
– Братишка, мы сделали это! – улыбался он. Упертый черт, он никогда не отступал, и тем больше радовался я за него, когда он добивался своего. Пожалуй, больше даже, чем за себя. – Вообще-то, я сделал это. И не уверен, что хочу делать отчет…
Он рассказывал и рассказывал, восторженно, в деталях. О том, как с помощью своих квантовых штучек они смогли выдернуть память одной крысы и временно передать другой. По крайней мере, он думает, что память, но точнее определения пока нет. И та, вторая крыса, никогда не бывавшая в лабиринте, прошла его с первого раза. Еще примеры, опыты, потом планы, грандиозные, восторженные. Потом добавил, правда, что вторая крыса прожила потом около получаса.
Он не болтал в процессе работы, над каким бы проектом не трудился. Хвастался только результатом, но тем более впечатляющим это выглядело.
– Не боишься касаться Божьей бороды? – спросил я под утро.
Он серьезно посмотрел на меня.
– Нет. Человек не сделал бы ни одного по-настоящему серьезного дела, обдумывая наперед последствия, нацепляя на поступок моральное платье, боясь результата, в конце концов. Если я не прав, меня накажут. Нет судьи беспристрастней времени.
Я был опять с ним согласен.
Маша вернулась вместе с сестрой. Вера развелась с мужем, исправила недоразумение молодости. Рассказывала, что собирается строить новую жизнь, намекая, кому бы с удовольствием отвела в ней внушительное место. Генка будто избегал ее, говорил невпопад, неумело молчал. Мы не обсуждали это ни тогда, ни потом.
А на прошлой неделе нас пригласили на какое-то благотворительное мероприятие, где власть имущие золотыми крохами готовили себе местечко в Раю.
В один из моментов, когда Машу закружили в бессмысленном диалоге светские сухощавые львицы, даже в носу ковыряющие с покровительственным видом, Генка вдруг повернулся ко мне.
– Жениться тебе пора, – сказал он даже слишком как-то серьезно.
– Это тебе пора! – рассмеялся я. Но посмотрев в его глаза переменил тон. – Зачем жениться, если у нас все хорошо?
Генка уже передумал развивать тему. Отмахнулся, но через какое-то время тихо произнес:
– У тебя все хорошо.
– Да она не хочет жениться! – чуть не вспылил я.
– А ты предлагал? – улыбнулся Генка.
Я был зол на него. Не ждал от друга нравоучений. Мы, по-моему, даже не разговаривали до конца вечера.
Засыпая под утро, слушая сопение Маши, я составил логическую цепочку собственного кретинизма. Генка был прав. Он всегда оказывался правым.
Я уже на Обуховской обороны, по левому борту «Невская жемчужина». Мы иногда выбираемся сюда поужинать. Сейчас, когда все раскрашено в серо-черное, вид Невы скорее угнетает, но в ясную погоду тут здорово. Включаю поворотник и вылезаю на трамвайные пути. Обмениваюсь взглядами со встречным таксистом. Дождь все так же оплакивает что-то. Может, мою холостую жизнь. Стреноживаю коня, обратно, пожалуй, поедем на такси. Волнуюсь, хотя, казалось бы, с чего? Гоню прочь тревожные мысли, но с таким же успехом можно гонять по полю ветер. Мне чего-то не хватает, какой-то важной части себя.
Преодолеть двадцать шагов по аллейке до входа в главный зал – невеликий подвиг, но дается тяжело. Похоже, я заболеваю – даже руки и ноги слушаются плохо. Что-то с нервной системой, и это лучше не запускать. Что бы ни случилось, завтра утром первым делом к врачу. Приветливый азербайджанец с видом сурового армянина, Алекбер, если мне не изменяет память. Вижу мою девочку за столиком у окна, и становится неудобно – не люблю заставлять себя ждать. Подхожу.
