– Я боюсь, понимаете? Боюсь выйти на поле, работать с мячом, идти в единоборства. Перед глазами стоит пелена боли, я не хочу такого снова, и, думаю, это останется со мной навсегда. В последний момент не добежать, убрать ногу, умерить пыл. Мне не выйти на прежний уровень, этого я боюсь.

Начинаю припоминать, показывали весной в новостях, мол, наше юное дарование, гордость страны и главная надежда домашнего чемпионата мира.

– Мне мало вылечить здесь, – показывает он на ногу, – надо поработать над этим, – тыкает пальцем в висок.

Хочу сказать ему, что над этим и так работают, начиная с телевидения, радио, газет и интернета, но молчу. Сквозь просвет виднеется пансионат и маленькая парковка. Гадаю, какая из машин его. Отпадает только розовый Мерседес со стразами.

– Я тут скопил на дом родителям, хотел на годовщину свадьбы подарить. Думаю, вряд ли он попросит больше двадцати миллионов, – говорит парень. Ищет моего одобрения, но мне становится грустно. Деньги дают власть, душе хочется покоя. Понимаю, что мало чем отличаюсь от него – такая же финансовая рыбешка, только помельче.

– Все будет хорошо, – говорю. – Если пригласишь, обязательно приду поболеть за тебя.

В обеденном зале расходимся – именные таблички на разных столах. Думаю о том, что не представился, ну да ему все равно – главное, чтоб его имя было на слуху.

***

После обеда засыпаю почти мгновенно – высокогорье или усталость. Открываю глаза, зафиксировать, что уже стемнело. Часы показывают половину восьмого вечера, а телефон на тумбочке отчаянно трезвонит.

Собеседница, слыша мой сонный голос, извиняется и говорит, что профессор примет меня утром, до завтрака. Не то, чтобы хотелось заявиться к нему сытым, но куча мелких условий напрягает. Благодарю, и выхожу надышаться прохладой.

Кора деревьев, жухлая трава и опавшие листья, штукатурка фасада – все впитывает последние крохи тепла, оставляя моим легким промозглый воздух. Глотаю его, выпускаю пар. Если б курил, обязательно затянулся. Так, например, как женщина на лавке – тлеющая сигарета в ее руке выписывает замысловатые па. Сидит, закинув ногу на ногу, разглядывая единую из множества точек окружающего мира. Ненавязчиво, но и нескромно пялюсь – симпатичная, но во всем наборе правильных черт искусственности чуть больше, чем надо.

– Это жестоко, – произносит она, поднимая взгляд. Слез нет, изможденности – сколько хочешь.

– Плата не устраивает? – спрашиваю я, садясь рядом.

Она кивает. Пансионат располагает к откровенности, это я уже понял по себе. Жду молча, и она продолжает.

– Он просто однажды пришел с работы и сказал, что встретил другую. Что оставляет мне квартиру и машину, что моей вины нет, и прочую муть. Вот так запросто вычеркнуть десять лет из жизни…

– Дети? – спрашиваю я. Им больнее, незаслуженно и несправедливо.

– Нет. Наверное, от детей бы он не ушел. Но это ничего не значит. Я должна его вернуть, у меня нет выхода.

Глупость, конечно. Есть пожарный, запасный, через окно, вентиляцию. Люди всегда ломятся в парадную дверь, убеждая себя в правильности выбора. Не спрашиваю цену – рассказать может только сама и только на территории пансионата. Еще одно незыблемое правило.

– Если он вернется ко мне, то переживет инсульт. Про последствия профессор не сказал ничего.

– То есть он может вернуться овощем?

– Да. Но ведь я люблю его.

– И сможете с этим жить? – спрашиваю, поднимаясь с лавки. Больше диалог поддерживать не хочется. Этот профессор тот еще шутник. Боюсь думать, что предложит мне.

Свет фар предвещает очередного гостя. Конвейер работает, поток грез не иссякает.

Машина выкатывается на парковку – такси. Из холла выходит Антон, почти вприпрыжку, сумка на длинном ремне лупит по бедру. Улыбается так, что утренние костыли кажутся инородной частью натюрморта его счастливого лица. Видит меня, чуть меняет курс.

– Получилось! – восклицает радостно. – Во мне все кипит и бурлит. Кажется, только сейчас понимаю значение слов «на пике формы». Да мы всех порвем!

Жму руку, поздравляю. Так и подмывает спросить, чем отделался. Антон тем временем вытаскивает из сумки мяч с автографом.

– Это вам! Хотел профессору подарить, но он отказался.

Прежде чем дать мяч мне, он умело жонглирует, вытворяя всякие непотребства, филигранно выпендриваясь. Краем глаза смотрю на таксиста – узнал звезду и теперь разрывается между тем, чтоб содрать втридорога с зажравшегося футболиста и хорошей скидкой в обмен на автограф. Вот кому надо было мяч отдать.

– По условиям сделки пока я зарабатываю футболом, как игрок, три четверти зарплаты должен перечислять в детские дома, – говорит он.

Серьезные условия, похлеще валютной ипотеки и налога на роскошь. Мое мнение о парне меняется, ползет вверх по шкале положительности. Из преданных делу вырастают настоящие кумиры. Даже мяч в моих руках сразу набирает в весе.

Он подмигивает мне:

– Только профессору невдомек, что моя зарплата – десять процентов общего дохода. Все остальное – бонусы. У нас вся команда на бонусах сидит.

Да уж, даже договор на чудо надо составлять с опытным юристом.

– А дети? – спрашиваю. Глупый вопрос и несвоевременный. Когда играют взрослые, детям лучше посторониться. Он меня уже не слышит, садится в машину. Хочется зарядить мячом ему в спину, но сдерживаюсь. Не мне судить, да и профессор, судя по всему, не из тех, кто даст себя обмануть.

Иду обратно, надышался холодом и наелся его, спасибо, друзья. Лавка пуста, значит, решение принято. Хочется верить, что помог верно качнуть сердечный маятник.

Вопреки опасениям засыпаю сразу.

***

Встречаю рассвет в горизонтальном коконе одеяла. В комнате чертовски холодно, а в постели уютно, как в берлоге. А еще я боюсь. С чего решил, что мою хотелку хоть кто-то в этом мире способен осуществить? А коли возможно, цена должна быть неимоверной. Обзываю себя дураком, понимая, что вылечить ногу, плюс даже в комплекте с головой, или приворожить кого-нибудь, вполне реально. Представляю, как посмотрит на меня профессор, выслушав. А после моего ухода переглянется с ассистенткой, и недоуменные взгляды их будут лучшим моим диагнозом.

Беру телефон, чтоб позвонить Андрею. Пусть приезжает, и наплевать, что скажет, а еще вернее – не скажет. Тактичный. Лучше уж так, чем выставить себя дураком.

Выглядываю на шум в коридоре – вчерашняя курильщица, оказывается соседка. Катит за собой чемодан, бледная, и оттого еще более искусственная.

– Да, да, выезжаю! Буду быстро, как смогу. В какую больницу, вы говорите, его везут?

Прислоняюсь к стене. Выбор сделан, хотя мне казалось, что выбора у нее и вправду нет. Надеюсь, мне не придется делать нечто подобное. Она смотрит на меня. Затравленный волчонок в костюме разъяренной медведицы.

– Не лезьте в мою жизнь!

Наверное, я слишком многого хочу от людей.

– Она не только ваша, – отвечаю тихо.

– Но и не ваша совсем!

Спускается по лестнице, молча отдает ключи на ресепшен, выходит на парковку. Проходит мимо розового Мерседеса со стразами, хотя был уверен, что транспорт – ее.

– Профессор ждет вас.

Неожиданно. Зачем я вылез? Теперь будет совсем глупо запираться в номере. Поворачиваюсь на голос – совсем молодая девушка, видимо и есть ассистентка. Профессор определенно разбирается в слабом поле. Спрашиваю, ничего ли, что не при параде, а в тапочках и спортивном костюме, получаю положительный ответ.

В кабинет профессора она не входит, только открывает мне дверь. Волнение грызет, но я делаю шаг.

И тут меня отпускает. Полностью. Ничего необычного нет, как по трафарету мои представления о внутреннем убранстве, но становится так спокойно и хорошо.

Профессор поднимается из-за стола, и делает шаг ко мне.

Невысок совершенно, но прежде всего обращаю внимание на лицо. Такое впечатление, что глазам, носу и рту слишком просторно на нем, и они сгрудились в кучу, в самую середину, отчего лоб, скулы, щеки и подбородок кажутся непропорционально большими и пустующими. Этакая смесь Гудвина и Паспорту. Выглядит уморительно. Улыбаюсь, но не уверен, в его лице причина или в атмосфере кабинета.