— Где же они сейчас?

— В раю. Большевики крепко повырубили монархический лес. У адмирала Колчака нашла пристанище лишь горсточка князей да баронов, но разве они представители древнего русского дворянства? Обгорелые пни истории. — Граве стряхнул пепел в малахитовую чашу. — Мы не успеваем подсчитывать потери, но, надеюсь, комиссары заплатят нам за них. Адмирал гонит большевиков на Волгу, на Каму. Наконец-то белое движение приобрело вождя, Россия — правителя. Победа — лучшая из рекомендаций. Колчак решил уничтожить большевизм на русской земле, я — на его стороне.

— Оно, конечно, так, батюшка мой,—уклончиво согласился Скрябин. — А не знаете, где полковник Федечкин?

— Убит полковник.

— Солдатов где?

— Про Солдатова не знаю. А вот ротмистру Долгушину повезло— добежал до Екатеринбурга. Еще артист Юрьев оказался удачливым — адмирал назначил его командиром Ижевской дивизии.

— Ежели Ижевская дивизия захватит Сарапул, нам ни к чему бунтовать в Воткинске,— неопределенно заметил Скрябин. — Восстание-то могут и подавить...

— Бунтовать надо! Даже обреченное восстание приносит пользу. А вам-то как удалось выскользнуть из Сарапула?— строго спросил, поджав тонкие красные губы, Граве.

— Я не выскальзывал из Сарапула, я был разбит Азиным, как и вы,— не удержался от шпильки Скрябин.

Граве пропустил это мимо ушей.

— Если Азин попадется в ваши руки, что вы с ним сделаете?

— Все зависит от обстоятельства, батюшка мой.

— Проявите милосердие?

Скрябин отставил руку с дымящей сигарой, повернул голову к венецианскому окну. Окно, словно рама, обрамляло синий сосновый бор, пруд с искристым льдом, оранжевое солнце в примороженном еще небе.

— Я его расстреляю,— ответил Скрябин.

В кабинете пахло сушеной малиной, валерьяновыми каплями, душистым дымом; дверные ручки с бронзовыми львиными головами разбрызгивали солнечный свет, усиливая впечатление полной отрешенности от мирской суеты.

— Вы мужчина серьезный,— сказал Граве.— Люблю людей действия, а не размышлений. К сожалению, среди нас расплодились осторожные.

— Чрезмерная осторожность — та же трусость.

— И я так думаю. Еще меня бесят чистоплюи. Им, видите ли, нельзя. Дворянин, гвардейский офицер, голубая кровь — и вдруг шпион. Мерзко? Да! Унизительно? Да! А ведь не понимают, что в нынешней войне позволительны самые мерзкие способы борьбы. Мы же стыдимся забрызгать грязью своих белых коней, а красных считаем то сплошными идиотами, то сионскими мудрецами.

Они сидели друг против друга и — непохожие —сейчас странно походили один на другого. У обоих были позеленевшие от бессонницы физиономии, из каждого выпирало все еще не утраченное превосходство над людьми. ‘

— У них есть нравственные причины для мести, ничего не скажешь, но как я их ненавижу! .

Граве коротко и криво усмехнулся.

— Слушайте меня, Афанасий Гаврилович, внимательно. В последние дни я чувствую себя все хуже и хуже, боюсь, не доживу до нашего торжества.

— Что вы, батюшка мой, что вы?

— В случае смерти завещаю вам Гоньбу. Знаю, в хозяйских руках будет мое имение. А если красные победят,— продолжал Граве, глядя мимо Скрябина,— то перебрасывайтесь на их сторону. Являйтесь в Чека с повинной: сочувствовал, мол, белякам, воевал, мол, с большевиками. Самую малость, конечно, наговаривать на себя никогда не стоит.

— - А если они меня шлепнут? Я, батюшка мой, при одной такой мысли трепещу.

— Нам трепетать не положено,—жестко сказал Граве, останавливая йа Скрябине совиные глаза, словно хотел прощупать, что же таится за узким лбом хлеботорговца.

Скрябин не мигая выдержал испытующий взгляд, но Граве все же подумал: «У него ненадежное, предательское выражение глаз». Поколебавшись, вынул из стола пять толстых радужных пачек.

— Это на расходы. В каждой пачке по десять тысяч. Катерин-, ки-сторублевки,— опять криво усмехнулся Граве.—Восстание

в Воткинске начнем сразу же, как только начальник красной дивизии Романов выступит против Азина. Это случится, когда Азин станет переходить Каму под Сарапулом.

Граве постучал костяшками пальцев по малахитовой чаше.

— Был Романов полковник как полковник, но переметнулся к красным. Побыл у большевиков полгода и теперь переметывается к нам. Как тушинский вор...

А может, наши посылали его с определенной целью? Может, он исполнил все, что ему положено, и возвращается? Предавать своих-то- опасно. — Вспомнив, как он выдал красным самого Граве, Скрябин боязливо смолк.

Возможно, так, возможно, этак. Но это в гипотезе. Сейчас в Воткинске наши кадровые офицеры, члены союза фронтовиков. Они.— наши руки! Со своим отрядом вы захватываете завод, я ликвидирую гарнизон.

Воткинский Совдеп может оказать вооруженное сопротивление.

Никакого! В городе десятков пять коммунистов, вырежем их, будто цыплят. Мы провозглашаем власть Колчака и сразу же присоединяемся к Ижевской дивизии капитана Юрьева. Нам не впервые свергать Совдепы в здешних краях. — Граве выдернул из кармана маузер, — Кто там, за дверью?..

Дверь приоткрылась, на пороге появился архиерей.

Фу, черт! Предупреждать надо, ваше преподобие, а то я бы и выстрелил.

Архиерей, шурша шелковой рясой, прошел к столу. Скрябин встал, склонив голову. Архиерей перекрестил его толстой, в мелких веснушках рукой, сцепил на груди пальцы. В смоляной бороде жирно струился золотой крест.

Я зашел узнать: нет ли в чем нужды? — спросил он глубоким голосом.

— Нам пока ничего не нужно.

Архиерей вынул из-под золотого креста бумажку, подал Граве.

— Новые адреса офицеров, находящихся на тайных квартирах. Ждут вашего сигнала, Николай Николаевич. Я возвращаюсь в город. Что передать нашим друзьям?

— Пусть ждут сигнала.

— Сегодня вы, подобно изгнанникам, скрываетесь от злобы антихриста, завтра победите его. Изгнанные за правду побеждают всегда, ибо они —избранники божьи, ибо они —соль земли,— скорбно, с чувством сказал архиерей,

' 9

(

Измена командира Седьмой дивизии помогла офицерскому восстанию в Воткинске.

Успех восстания лишил устойчивости Вторую армию, Азину пришлось отступать, отдавая врагу Сарапул, Ижевск, Агрыз.

Предательство Романова и восстание офицеров вызвали в нем жесточайшую ярость сопротивления, угнетенное состояние сменилось бешеной энергией.

Азину удалось перехватить секретную директиву Колчака капитану Юрьеву. Адмирал требовал уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги.

— Это нас уничтожить приказано.— Азин передал телеграмму Пылаеву. — Но рано пташечка запела!

— Колчак города берет, а его офицеры в плен сдаются. Одного такого героя только что привел Шурмин,— сообщил комиссар.

— Офицер сдался в плен? Где же он? Ко мне его! — крикнул Азин.

Шурмин ввел белоголового, белобрового, с голубыми прожилками на щеках и красными глазами человека. Перебежчик назвался поручиком Анненковым.

— Адъютант командира Воткинской дивизии Юрьева...

— Мы немного знакомы с капитаном Юрьевым. Били его осенью в Ижевске,—сказал Азин.— Почему перебежал к нам, его адъютант, ежели Юрьев успешно наступает?

— Буду откровенным, надеюсь, вы поймете меня.

— В ваших интересах, чтобы мы поняли вас. Ответ Азина прозвучал и как предостережение и как призыв к искренности.

— С первого дня гражданской войны я живу в состоянии тревожной неопределенности,—заговорил Анненков.— Мы вот сейчас побеждаем, а меня не радуют эти победы. В них что-то эфемерное, что-то призрачное, я'постоянно ощущаю обреченность белого движения. Правда, это пока психологическое ощущение. Колчак прекрасно вооружен, ему помогают Англия и Америка, у него отличные офицеры, но нет таких солдат, как ваши. Я, русский офицер, воюю с вами и чувствую себя преступником из-за того, что воюю с вами. Ведь вы —народ! А как воевать против собственного народа? Эта мысль мучает не меня одного в среде белых офицеров.