В лесном бараке, на мочале,
Я, тяжко раненный, кричал.
Ночь напряженная молчала,
И крик на крик не отвечал.
Я бредил. Медленно и вяло Снег осыпался надо мной,
И лезли в небо перевалы,
Сгущая воздух ледяной.
Бывает что-то в каждом бреде Как электрический удар.
Огонь в глазах! И вот миледи С бровями черными, как вар.
Уже давно из твердой меди Хочу иметь характер я,
Но в этой маленькой миледи Характер лучшего литья. •
По стенам стрельчатого зала Плясала злая тень ножа.
— Смелей! — миледи приказала.—
Пока решительность свежа... —
И Макбет шел по деревянной,
По зыбкой лесенке, пока На го.рле старого Дункана Не застонала сталь клинка...
Мы через кровъ идем к победе,
Мы эту кровь, как воду, льем,
Есть у меня моя Миледи С ее недремлющим клинком...
Донауров перечитал написанное: стихи показались сумбурными, в них едва угадывалась мысль.
«Интересно, что сказала бы Феона? Если бы ты была со
мной, Феона!» От этой мысли его обдало жаром, он лег в кровать, закрылся с головой одеялом.
Он видел сон: Феона стоит у стола и читает его стихи. Он пытался обнять ее, Феона ускользнула из объятий и продолжала читать, вскидывая голову, притопывая ножкой. Он проснулся.
...Феона на самом деле стояла у стола и читала его стихи,
— Как ты попала сюда?
Феона повернулась к нему с выражением радости на лице. Это выражение было главной ее приметой, словно заботы никогда не омрачали ее существования.
, — Почему ты не сравниваешь мой приход с появлением
солнца? — рассмеялась она. — Ты не закрыл входной двери — и вот я перед тобой.
- Из-под меховой шапочки на ее шею падали русые локоны, пальчики охорашивали блузку, и вся она — свежая, чистая — возбуждала в нем страстное желание. Ее приход был обещанием: «Вот явилась! Что будешь делать со мною?»
— Мне очень понравились твои стихи,— сказала Феона,— Миледи —это я? Правда?
— Бесспорно ты, — солгал Андрей и уверовал в свою ложь.
— Влюбленные всегда гениальны. Если бы ты писал даже скверные стихи, я все равно считала бы тебя великим поэтом. Даже перепевы Шекспира не сочла бы за подражание,— добавила она лукаво. — А вот что хотел сказать своим «Макбетом» Шекспир, для меня неясно. Макбет убил Дункана, чтобы самому быть королем, а стал хуже убитого. А вот с леди Макбет дело похитрее. Эта леди — женщина, которая может убить не только мужа, не только короля, но даже собственного любовника. Женщина редко стремится к власти над миром, потому что она сама—.и мир и власть. За настоящую женщину дерутся мужчины, воюют государства.
— Такой взгляд на «Макбета» мне кажется новым,— сказал Андрей.
— Старое ценят одни дураки...
На улице послышались чьи-то шаги; Феона, не глядя в окно, сказала:
— Это отец. Отправился на охоту, вернется поздним вечером.
— Он не догадается, что ты у меня? Тебе не боязно? — опасливо спросил Андрей.
— Боюсь только одного — что наша любовь погаснет..,
— Я буду любить тебя, пока живу.
— Приходи ко мне в два часа,—сказала Феона,
До встречи с Феоной оставалось еще несколько часов, Андрей отправился на прогулку. Он бродил по галечным косам, любуясь приливом, наступавшим на берег медленно, но неотвратимо.
Море кипело яростно, галька, отполированная водой, блистала, и Андрей невольно думал, что шагает по тем самым местам, где когда-то ходил русский командор Витус Беринг. При воспоминании о командоре в памяти Андрея зазвучали собственные стихи:
Снова брызги воды и луны Океан выметает на лед,
Из охотской морской глубины Командор одиноко встает.
И шагает за помощью в ночь В соболиные, в волчьи леса,
Но Россия бессильна помочь Командору поднять паруса. Далеко Петербург, и ветрам Не домчаться до северных гор, И рассерженный голос Петра Не услышать тебе, Командор! Для России ты отдал себя,
Как поэт, ты прославил ее. Вспоминают потомки любя Незабвенное имя твое...
Андрей Донауров родился в семье вятского учителя, но рос и воспитывался в Петербурге. С юношеских лет завладели До-науровым любовь к поэзии и страсть к путешествиям. Правда, в поэзии он не был самобытным: то подражал классическим поэтам, то подпадал под влияние литературных течений вроде акмеизма.
Акмеизм особенно повлиял на молодого поэта: в своих стихах он громоздил мифологические образы, исторические события, заимствованные из древних пергаментов. Боги, рыцари, конкистадоры бесплотными тенями толпились на его страницах, природа состояла из пальм, баобабов, пантер, леопардов, жемчужных раковин, коралловых скал. Донауров писал о мире, давно погаснувшем, или же о совершенно незнакомом, но любил пофилософствовать о назначении поэзии.
— Поэзия — всегда мысль, а мысль — прежде всего движение. Поэзия обязательно высшая точка выражения художественной правды, таково кредо акмеизма. Только акмеизм — высшая степень чего-либо. Здоровый организм называют цветущим, значит, цветущая сила ^-высшая степень жизни. В женщине я ценю красоту, свежесть плоти, горячую кровь, а не звездную туманность,— разглагольствовал Донауров в кругу столичной богемы, состоявшей из разочарованных во всем, мятущихся юношей и легкомысленных, не знавших, чего они хотят, девиц.
В то же время Донаурова постоянно влекли жизнь, полная приключений, и звучащий, красочный, имеющий время и вес, реальный мир. Прочитав в газетах о золотой лихорадке, охватившей Охотское побережье, он, подобно своему любимому писателю Джеку Лондону, решил отправиться на Крайний Север.
За несколько дней до отъезда Донауров встретился с товарищем но гимназии гвардейским капитаном Лаврентием Андерсом. Капитан приехал из действующей армии по особому поручению верховного главнокомандующего генерала Корнилова.
Андерс пригласил Донаурова к себе и за хорошим обедом, потягивая из рюмки вино, пустился в разговор о бедственном положении России, об опасностях, грозящих Временному правительству от большевиков.
— Керенский — ничтожество, безвольный, бестолковый адвокат, большевики вырвут из его рук власть, и тогда все полетит вверх тормашками. Только железная диктатура может еще спасти положение, офицеры ставки и сам генерал Корнилов понимают это,— говорил Андерс, пронизывающими глазами обрыскивая Донаурова.
— Я не очень-то доверяю «народному главнокомандующему» Корнилову, как его величают газеты,— возразил Донауров.— Какой он вьщодец из народа,—подделывается под мужика, и это особенно низко. Нельзя доверять людям, что пытаются низостью и ложью править народом. России необходимы сильные, умные, добрые вожди, для которых народные интересы не лестница для личных успехов...
«Он сам заговорил на такую щекотливую тему. Теперь можно ему открыться»,— обрадовался Андерс и рассказал о корниловском заговоре.
— Ты предлагаешь мне вступить в заговор? — спросил Донауров.
— Тише,— остерег Андерс.
— Нас никто не услышит.
— Все равно тише, даже в моем доме. Чуть ли не все высшие командиры участвуют в заговоре Корнилова, три тысячи офицеров под разными предлогами перебрасываются с фронтов в столицу.
— Три тысячи? А сколько среди них саврасов в мундирах, способных на одну болтовню?
— Революция кое-чему научила русское офицерство, особенно гвардейцев. Теперь они поняли смертельную опасность солдатских комитетов, поняли, что не керенские страшны, а большевики, что судьба России, собственные их судьбы брошены на весы истории,— торопливо, будто сомневаясь в правде собственных слов, ответил Андерс.
— Многие офицеры, словно мотыльки, летят на огни революции. В них они и погибнут. Нет, я не хочу вступать в заговор генералов. Кроме того, уезжаю на Север, там сейчас золотая лихорадка, она охватила побережье Охотского моря. Золотая лихорадка, как и любовь, — самые прекрасные болезни для поэтов.
— Аморально оставлять отечество в тяжелые часы его истории.
