Донауров знал, карп — символ делового успеха китайских мандаринов, буддийская пагода — символ семейного счастья. Символы были наивны, и не они поражали воображение,—. изумляли краски: белые, палевые, сиреневые, они были нежными, трепетными, воздушными и в то же время осязаемыми, их хотелось потрогать, попробовать на вкус. Донауров почувствовал под пальцами что-то мягкое — картина была соткана из лебяжьего пуха.

— Картина отличная, особенно материал,— усмехнулся он и приоткрыл дверь библиотеки.

Угловая комната была заставлена книжными шкафами: у Каролины Ивановны имелось собрание редких старинных книг из времен великих географических открытий. История Охотска наложила свой отпечаток на ее библиотеку.

В глубине комнаты, скрытые книжными шкафами, спорили двое. По грудному глубокому голосу одного из спорщиков Андрей узнал отца Феоны, священника.

— И еще уподоблю коммунистов мифическому царю Сизи-

фу: они 'катят на крутизну глыбищу всеобщего счастья, а докатят ли? — говорил отец Поликарп.

— Время покажет... А вот про церковь все уже известно. Двадцать веков длится ее деятельность, и ничего не дала она людям, кроме страданий,— возразил Илья Щербинин, начальник охотской радиостанции.

— Это правда, христианство пролило много крови в борьбе -с идолопоклонством, с еретиками.

— А потому выжигать его каленым железом?..

— Не призываю сжигать коммунистов, а токмо рек# — вместо богов небесных появились земные идолы и думают принести людям счастье. А новые-то поколения-то, может, откажутся от ихнего общего счастья и поищут свое, особенное. Человек-то по натуре искатель, его готовенькое, но чужое, не очень прельщает.

— Нельзя говорить о будущем, думая о прошлом и приписывая свои думы еще неродившимся людям. Да ивдумах-тоувас больше страхов и предрассудков, чем истины. Новое всегда кажется опасным, потому что неизведано,— упрекнул священника Щербинин.

— Нет ничего нового под солнцем,— вздохнул отец Поликарп.

Стало неприличным подслушивать чужой разговор, и Андрей вошел в библиотеку.

— Феоны моей не видели? — спросил священник, вскидывая на Андрея зеленые, выразительные, как у дочери, глаза.

— Нет, не видел,— ответил Донауров, а лицо, говорило: «Я только и жду, когда она появится».— Как поживаете, Илья Петрович? — спросил он.

— Кто теперь похваляется жизнью? Одни дураки разве? Дураков развелось, на радость мошенникам,— страсть! — вздохнул сокрушенно Щербинин.

— Верно! Обезумели самые трезвые головы,— подхватил священник, но придал словам Щербинина совершенно иной смысл. — Безумие потрясает Россию, проповеди земного рая гасят христианские мечтания о небе. Тускнеет лик христианства — лик единственно нужной человеку веры.

— Всякая вера имеет множество ликов,— сказал Донауров.—Если любовь и прощение выдумал Иисус из Назарета, то свободу делать что угодно — Мефистофель...

Он хотел еще что-то сказать, но почувствовал приближение Феоны. В красной вязаной кофточке, белой шерстяной юбке Феона шла сквозь толпу гостей.

— Христианство сильно, лишь когда несет крест любви и прощения... — начал было священник, но Донауров уже не понимал его слов.

— Вот они где укрылись,— сказала Феона. — Идемте к столу, Каролина Ивановна в день своих именин угощает дарами Севера.

Донауров сидел за столом с Феоной и, хотя она говорила только о кушаньях, слушал ее, словно проповедницу.

Попробуйте-ка пирожейников с печенкой ухтуйских налимов, аянскую куропатку с соусом из засахаренной морошки и кедровых орехов,— Феона налила рюмку водки, прозрачной как горная вода. — Этот напиток настоян на ягеле.

— Угостите и меня, очаровательная,—попросил Тюмтю-мов. — Люблю из девичьих ручек алкоголь принимать. — Выпил, скривил губы: Горько, кисло, а вкуса нет. Мох, он и есть мох, хошь ты его французскими духами взбодри. Так покупаете мою баржу аль другого покупателя искать? — повернулся он к Дугласу Блейду.

' О делах завтра, сейчас надо пить,— Блейд намазывал на хлеб кетовую икру, косясь выпуклыми стеклами очков на Фе-ону. — Дайте и мне попробовать туземного блюда.

— Вот чукотские барабаны.

О кей, барабаны из красной икры! Я кушал их на Командорах.

— Кой черт заносил на Командоры? — спросил Тюмтюмов.

— Скупал там котиков.

— Одеваете своих баб в русские меха, а наши в шкурах щеголяют.

— Красивым женщинам идут дорогие вещи. Я бы осыпал красавиц золотым песком, а вы? — спросил Донаурова американец.

Любовь дороже золота,— ответил Андрей и подумал, что сказал пошлость. '

— А по-вашему, мисс?

Любовь дороже золота,—повторила Феона,— но для нее требуется позолоченная рама.

— Любовь в шалаше, без хлеба, без мяса —дело зряшное. Умные да влюбленные сейчас в тайге золото роют,— согласился Тюмтюмов.

В Якутске хозяйничают большевики. Они грозятся отобрать все прииски, говорят, таков закон их революции,— заметил Донауров.

— Революции рождаются и умирают, золото остается. Кстати, без него немыслимы никакие революции,— Блейд показал на окно.— Вон как бушует Кухтуй, но кончится морской прилив—и река успокоится. Так и с революциями — они лишь приливы-отливы наших страстей. Но вернемся к сладкой теме любви. Любовь —это глупость, которую совершают только вдвоем,— со смехом закончил Дуглас Блейд.

Любовь, по-вашему, глупость? — возмутилась Феона.

— Это не я, это Наполеон сказал... <

Андрей завороженно смотрел на Феону. «Я люблю тебя»,— хотелось ему сказать при всех, и все же, несмотря на свою смелость, он не смел произнести этой фразы. Любовь и сомнение в любви боролись в его сердце одновременно. «А люблю лия по-

настоящему? Может, после стольких лет одиночества просто увлекся? Мог бы увлечься другой, если бы Феона не появилась на пути? Но тогда почему эта тоска, эта радость, это желание видеть ее постоянно?»

Он сожалел, что не может передать ей свои мысли. Значит, у него не такая уж сильная воля. Все вздор — и смелость, и воля, и решительность мужская, когда живешь в состоянии любви и только от нее зависит твое счастье. Даже мечта об этом счастье. Самое тяжелое объяснение в любви— молчание. Хочется говорить, убеждать, даже молиться, а ты стоишь и молчишь.

— Что же вы молчите, Андрей? — спросила Феона,—Неужели согласны с мистером Блейдом?

— Чужой опыт любви ничего не стоит перед нашим собственным. Женщина, которую я полюбил бы, не могла бы походить на какую-то другую,— ответил он.

— Женщина, которую полюбил бы... — повторила Феона,— Она должна быть только сама собой; а что, если будет похожей на Анну Каренину?

— Анна Каренина рождена мечтой великого художника о совершенстве любви так же, как человеческий порыв к небу породил крылья! — воскликнул Андрей.

Феона посмотрела на него широко раскрытыми глазами,— она чувствовала себя сильнее и значительнее в его присутствии.

Донауров ел, пил, тихо пьянея больше от присутствия Фе-оны, чем от вина. Теперь он был влюблен не только в Феону, но и в ее отца, Каролину Ивановну, даже в Тюмтюмова. Ведь влюбленные — поэты своей любви — распространяют ее на весь мир.

Тюмтюмов поднялся с места, держа бокал на отлете. Постучал ножом по бокалу.

— Господа, позвольте тост в честь именинницы! Дорогая наша Каролина Ивановна! Вы — редкая представительница прекрасного пола, показавшая нам не слабость, а силу. Факел цивилизации, зажженный такими женщинами, как вы, не погасят ни морозы, ни метели. За долгую молодость мужественной и очаровательной феи Севера!

Гости шумно выпили, и тотчас же встал один из братьев Сивцовых.

— Мы предлагаем тост за белого человека! Что бы делали мы — дети таежного народа—без просвещенной помощи Каролины Ивановны или мистера Блейда? Пасли бы оленей, жили бы в дымных чумах, ели хлеб с сосновой заболонью. Сейчас же, мы добываем золото, строим радиостанции, тянем телеграфные'линии на тысячи верст,— сказал он.

— Это который Сивцов? Они все на одну колодку,— заинтересовался Донауров.