13 *

штабную Канделярию Сибирской дивизии. Трофеям командир Волжского полка обрадовался, от пленных пришел в ужас: Кре-менкуль был битком набит тифозниками.

К полудню на полустанок прибыли командарм и председатель Сибуралбюро; их небольшой поезд, состоявший из двух спальных вагонов, двух теплушек и платформы с автомобилем, поставили на запасный путь. Вострецов встретил Тухачевского и Никифора Ивановича предупреждающим взмахом руки.

— Что случилось? — спросил командарм. — Не хотите нас принимать?

Вострецов многозначительно показал на перрон. На скамейках, вдоль стен, под заборами, в кустах пыльной акации вперемежку с мертвыми лежали больные.

Как и по всей стране, в Кременкуле свирепствовал сыпной тиф. Эпидемия наступала широким незримым фронтом, захватывая города, села, станции, рудники, заводы, армии красных и армии белых. Порождение войны, голода, разрухи — тифозная эпидемия стала каким-то особенным наказанием разоренной, обнищавшей стране.

Командарм, Никифор Иванович, Вострецов прошли на вокзал. Запахи крови, нечистот ударили в ноздри. Во всех углах раздавались стоны, мольбы, проклятия. Тухачевский было приостановился, потом решительно защагал между больными, серая пелена вшей шевелилась на соломе, на солдатских телах. Сдерживая отвращение, командарм спросил у Вострецова:

— Где пленные врачи?

Врачи находились тут же, под охраной бойцов, с испугом поглядывая на красных командиров. Молодой человек с чеканным профилем древнего римлянина казался им особенно страшным.

— Такой милый юноша, и он же настоящее чудовище,— потерянно вздохнул терапевт.

Тухачевский подошел к врачам, заговорил спокойным, ровным голосом:

— С этой минуты вы свободные граждане новой России. Но по роду своей профессии вам надо спасать людей от смерти, страданий и боли. В стенах университета вы давали присягу — спешить на помощь больным. Так выполняйте свою священную клятву! Мирные жители и солдаты тысячами гибнут от сыпного тифа. Эпидемия не признает границ, для врачей нет ни красных, ни белых, а есть больные, ждущие помощи. Я зову вас на борьбу с эпидемией.

— Морально ли атеисту говорить о святости?— спросил хирург.

— Морально, только когда люди поступают по-человечески.

Тогда заговорил терапевт:

— В дни народных бедствий врачи должны быть на своих постах. Я откликаюсь на ваш призыв.

— Вот это и человечно и благородно,— сказал Тухачев*

ский. Приступайте к делу. Мы окажем вам необходимую помощь.

Затрещал автомобильный мотор, на площадь выкатил, выбрасывая из выхлопной трубы газы, потрепанный «левасор». Шофер лихо затормозил.

Как дела, Ванюша? Поедем — не поедем на твоем драндулете?— спросил Тухачевский.

Кажись, все в порядке. Можно рискнуть, Михаил Николаич,— тряхнул желтыми кудрями Ванюша.

Куда это вы собрались? — поинтересовался Никифор Иванович.

— В,рекогносцировку со Степаном Сергеевичем.

— Не подобает командарму ездить в разведку.

— Мы зарываться не станем, рисковать тоже...

Никифор Иванович постучал носком сапога по автомобильной шине.

Прошьет пуля колесо — и загорай. Остерегайтесь в разведке, Михаил Николаевич...

Командарм уехал. Никифор Иванович пошел к вагону.

За вагоном лежала степь, вся в пестрых, по-утреннему благоуханных цветах. Матово белели ромашки, светился синим чабрец, легкими сизыми дымками катился по неоглядной дали ковыль. Никифору Ивановичу захотелось упасть в цветы, рас-крестить руки, забыться от постоянных тревог, от опасных пре-враг ностей жизни. Он сорвал горстку степных цветов, вдохнул пряный их аромат, и покорная печаль овладела им. Пожав плечами, он поднялся в салон-вагон.

На столе лежали еще не разобранные документы штаба Сибирской дивизии, захваченные Степаном Вострецовым. Никифор Иванович стал просматривать их с острым интересом человека, проникающего в загадки и тайны врага.

Подобно натуралисту, восстанавливающему по одной кости весь облик доисторического животного, Никифор Иванович воссоздавал обстановку в стане противника по телеграмме, донесению или перехваченному приказу. Мелкие частности выстраивались в стройные порядки умозаключений, облекались плотью поступков, проясняли атмосферу событий. Никифор Иванович мысленно видел события, слышал разговоры, смысл которых едва угадывался в документах.

У каждого документа был свой язык: «Части полка имени девы Марии выбили противника из селения Усолье и закрепили его за собой»,—рапортовал командир белого батальона Никифор Иванович саркастически усмехнулся: «Над Усольем уже второй день развевается наш флаг. Рапорт явно опоздал». А вот в телеграмме командира полка звучит горькая правда: «В последние дни усилились дерзкие налеты красной конницы на наши подразделения. Требую осторожности на походе, бдительности на отдыхе», Особое внимание Никифора Ивановича

привлек секретный доклад начальника штаба дивизии: «Наше наступление выдохлось. Армии катятся назад, и не за что уцепиться, и нет надежды на лучшее. Местные жители, мобилизованные в нашу армию, разбегаются, унося оружие и обмундирование. Перебегают к противнику даже офицеры, особенно младшие чины...»

«Положение у них хуже губернаторского.— Никифор Иванович придвинул к себе стопку новых документов.— На кого Колчаку положиться? Ему преданы только высшие офицеры, да богачи, да казачьи части, но и они идут за ним до определенной черты».

Вчера Никифор Иванович допрашивал пленных офицеров. Они рассказывали, что среди низших чинов растет ненависть к высшему командованию. Адмиральская контрразведка следит за настроениями офицерского состава, даже простой разговор со своими солдатами кажется подозрительным. Недоверие и страх проникли в ставку самого верховного правителя. Рассказы пленных подтверждаются приказом командующего Сибирской дивизии: «Ввиду требования надежных солдат для конвоя верховного правителя приказываю выслать таковых в мое распоряжение».

— Любопытный документ. Надо показать командарму. — Никифор ЕІванович отложил приказ в сторону.

За стеклянной дверью салона кто-то храпел, густо посвистывая нором ,— в купе отдыхали бесшумные помощники Никифора Ивановича, которых он встречал часто в самое позднее время ночи.

Они приходили из колчаковского тыла всегда неожиданно. И исчезали внезапно, оставляя адреса подпольных явок, надежных лиц или же лиц, сочувствующих большевикам, разветвленную сеть рабочих дружин почти во всех крупных городах Сибири.

Дверь приоткрылась, вошел молодой человек, похожий на модного приказчика парфюмерного магазина. На нем был шоколадного цвета сюртук, белая с голубыми полосками рубашка, узкие брючки со штрипками, лакированные штиблеты. Смазанные бриллиантином волосы лоснились, от закрученных усиков пахло французскими духами «Мария-Антуанетта».

— Тьфу ты, какой ферт, прямо с картинки, бульварного журнала! — расхохотался Никифор Иванович.

— Ваша школа! Целый час перед зеркалом проторчал. Па* рики и гримы у вас — пальчики поцелуешь.

— Второсортных не держим. Фирма солидная,-■=»-в тон вошедшему отшутился Никифор Иванович.— Отдохнул хоть не« множко с дороги, Артемий?

— Какое там отдохнул! Мне хотелось сразу же поговорить, да вы заняты были. А сейчас не выдержал, без зова явился.— Артемий присел на диванчик около стола.

— Что-нибудь срочное?

— Имею важные документы.— Артемий достал из внутреннего ка-рмана листок, положил на стол. На листке был нарисован план двухэтажного дома с крестиками на доколе.— В Лысь-ве в подвале этого дома зарыто десять ящиков золотых монет на сорок миллионов рублей. Про клад знают член Реввоенсовета Третьей армии Трифонов да я. Но Трифонова в Лысьве нет, потому я и спешу сообщить о деньгах.

— Откуда у них такая прорва золота?

— А золото Трифонов у анархистов отбил. Весной восемнадцатого года анархисты ограбили банк. Шайку их разоружил Трифонов. Центральный Комитет партии предложил ему выехать немедленно в Пермь, к Третьей армии. Пока Трифонов добрался до Перми, белые захватили Екатеринбург. Опасаясь за ценности, Трифонов раздобыл десять железных ящиков, ссыпал в них золотые монеты и зарыл в подвале старого дома. Никто, даже красноармейцы, зарывавшие ящики, не знали, что в них. Так они там и лежат, золотые монеты старинной чеканки.