Наоми – которая сейчас стояла в углу под картиной Джексона Поллока и ела креветок из специального бокала для креветочных коктейлей, стоящего в отдельной чаше со льдом – посмотрела на меня, слегка расширив глаза. «Видишь, что я имею в виду?» – читалось в этих глазах. Я отвела взгляд.

– Я думала, ваш фетиш… – Обвела жестом синюю комнату. – Ну, вы понимаете.

– О, вы заметили цветовую схему? – со смехом сказал Эштон. – Это началось почти как шутка, небольшая игра на мысли о «голубой крови» – благородной крови. Предприниматели – благородное сословие Америки, но мы так же ущербны, как монархия Старого Света, если просто оказываем протекцию своим друзьям, не говоря уже о наследниках. Если у меня будут дети, я не оставлю им ничего, кроме интеллектуальных орудий и трудолюбия. Может быть, сборник хайку или загадок с подсказками относительно того, где искать всякие забавные мелочи.

Я засмеялась.

– Это забавно, – продолжил Эштон с напряженной улыбкой, – но я не шучу. Синий цвет – это символ. По сути, я говорю, что каждый должен сам сделать себя представителем «голубой крови». Я короновал себя сам.

Он изобразил, как надевает корону себе на голову, и несколько человек, стоявших поблизости, улыбнулись, глядя в нашу сторону.

– Не важно, – заключил Эштон, окинул взглядом вечеринку, потом сжал губы и неопределенно хмыкнул. Я проследила за его взглядом и увидела Наоми, на которую этот взгляд и был устремлен. Она хихикала вместе с одним из парней в футболке и блейзере; в руке у нее была зажата целая нога королевского краба. Темные волосы, выбившиеся из косичек, блестели на свету, придавая ей озорной, юный вид.

Мне было знакомо выражение зачарованного интереса, отразившееся на лице Эштона. Я сотни раз видела это выражение на лицах друзей, родственников, предающихся воспоминаниям учителей (которые вскоре после этого разочаровывались во мне), и даже – память об этом все еще жгла меня – на лице парня, в которого я была влюблена в старшей школе, а он сел рядом со мной в автобусе только ради того, чтобы спросить меня о моей сестре.

– Она весьма привлекательна, – произнес Эштон. – Уверена в себе.

Мы смотрели, как с губ Наоми слетел смешок, превратившийся в полномасштабный смех. Вскоре она смеялась так сильно, что была вынуждена опереться рукой о стойку, чтобы не потерять равновесие.

– Вы с ней хорошо ладите?

– Конечно, – ответила я, а потом добавила с легкой хрипотцой в голосе, выдававшей ложь: – Мне кажется, она с кем-то встречается.

Эштон склонил голову набок, потом медленно повернулся ко мне, словно сова, которая заслышала мышь, шуршащую в траве.

– Вы так считаете? – уточнил он.

Я провела обоими указательными пальцами по расшитой бусинами поверхности дивана.

– Да, я так считаю.

Эштон погладил свою бороду и осведомился:

– Сколько вам лет?

– Двадцать три, – сказала я.

– Идемте, – велел он.

Участники вечеринки с любопытством смотрели, как мы идем к лестнице, и расступались, чтобы пропустить нас.

В двухэтажном кабинете, где вдоль стен тянулись книжные полки, а на полу лежала тигровая шкура, Эштон подвел меня к простой лампе с асимметричным кожаным абажуром и латунной фурнитурой. Я не могла понять, почему из всех предметов в кабинете именно эта лампа была чем-то особенным.

– Очень шикарно, – сказала я, не придумав ничего лучше. Эштон просиял. Пол у нас под ногами пульсировал от звуков музыки в стиле техно, звучащей на первом этаже.

– Не так шикарно, как выглядит, – сказал он. Потом сообщил, что это один из немногих светильников в доме, которые все еще включались посредством старомодного выключателя. Щелкнул выключателем несколько раз, а потом, словно по велению мимолетной мысли, снял с ближайшей книжной полки три дневника для записей в сделанных на заказ кожаных переплетах. Глубоко вдохнул запах этих переплетов, словно наслаждаясь ароматом тонкого вина.

– Редкой выделки кожа, – сказал он, протягивая их мне, чтобы я тоже могла их понюхать.

В трехуровневой гостиной мы полюбовались четырьмя сосудами из известняка, стоящими по бокам гигантского мраморного камина. Это были элегантные сосуды размером с человеческое бедро, имевшие форму пули, крышка каждого из них была вырезана в форме головы – одна человеческая, три звериных.

– Мои сосуды Тиффани, – сказал Эштон.

– Как ювелирный бренд?

– Нет, – ответил он. – Как некоторые люди называют свои машины. Тиффани – мое первое крупное приобретение. – Он улыбнулся. – Вы знаете, для чего они нужны?

– Древнеегипетские сосуды, – сообщила я, вспоминая уроки в школе. – Для хранения органов.

– Отлично, – похвалил он. – Канопы. Восьмисотые годы до нашей эры.

– Они пустые? – спросила я, морща носик – как я надеялась, мило.

– Какой в этом был бы интерес? – Эштон указал на каждый сосуд, называя органы, хранящиеся внутри. – Желудок. Кишечник. Легкие. Печень. – Он сделал паузу. – От мозга египтяне избавлялись.

– Доставали через нос крючком, – подхватила я.

– Общее заблуждение. – Он резко взмахнул рукой. – Его взбивали, сунув палочку в нос, пока он сам не вытекал из ноздрей.

Когда Эштон повернулся, чтобы выйти из комнаты, мне показалось, что я слышу слабый писк. Точнее говоря, мне показалось, что я слышу слабый, но членораздельный писк. «Нет!» – гласил этот писк. Я замерла на месте, прижав ногой половицу. Никакого скрипа. Как будто в новеньком особняке Эштона могли быть скрипучие полы!

В его спальне стояло одно из самых ценных его приобретений – туалетный столик синего цвета с инкрустацией из белой блестящей кости в виде повторяющегося узора флёр-де-лис.

– Флёр-де-лис, – пояснил мне Эштон, – предположительно должен символизировать лилию – или, может быть, ирис. Он хорошо известен по своему использованию во французской геральдике, но у него есть и более темная история. В некоторых местах – например, в Новом Орлеане – этим символом клеймили рабов за попытку побега. Клеймили, – повторил он, выводя пальцем контуры флёр-де-лис на моем обнаженном плече.

– Это ужасно, – отозвалась я, поглаживая крышку туалетного столика. Осколок кости порезал мне палец. – Ой! – воскликнула я, прижимая к порезу большой палец, чтобы остановить кровь.

– Не бывает боли без удовольствия, – ответил Эштон. Лизнув свой указательный палец, он стер с белого костяного узора мою размазанную кровь.

– Мне казалось, что наоборот, – сказала я.

Неожиданно Эштон поднял лицо к потолку.

– Андреа! – позвал он, словно отдавая приказ воздуху.

– Да, Эштон? – откликнулся сверху женский голос, низкий и обескураживающе спокойный. Я осмотрелась по сторонам. – Я Андреа, цифровой ассистент Эштона, – объяснила невидимая женщина.

– Пришли дворецкого с лейкопластырем, дорогая.

– Конечно, Эштон.

Он убрал прядь моих волос за ухо. Я сразу поняла, что он делает, но поверить не могла, что он делает это.

Его голова приблизилась к моему лицу – змеиным движением, быстрым, с уже просунутым между губ языком. Должно быть, я слегка шевельнулась – не знаю, в его сторону или прочь, – и наши зубы ударились друг о друга. Я отдернула голову и засмеялась.

– Давайте попробуем снова, – сказал Эштон.

Я склонила голову набок, чтобы принять его губы, гладкие и тонкие, скрытые между жесткими волосами его бороды. Язык его был ловким и страстно-дерзким. Он был ведущим, я – ведомой.

Я уже гадала, что он сделает дальше. Поведет меня к своей кровати? Что скажет Наоми?

Но когда мы отстранились друг от друга, вид у Эштона был такой суровый, что я начала гадать: быть может, я что-то сделала не так?

– Я должен уделить внимание гостям. – Игра была окончена.

Спустившись вниз, я бродила по комнате одна, с синим лейкопластырем на пальце. Пьяные гости устремились к буфету с десертами, где цилиндрические сосуды с «M&M’s» обрамляли многоуровневые витрины с масляным печеньем и сделанными на заказ пирогами. В центре стола красовался такой же ярко-синий кокосовый торт, как тот, который несколько недель назад лишил меня разума.