— Что это ты, Фотий, все в компрессорной прячешь? Небось «Столичную»?

— Молочко прячу.

— Какое еще молочко?

— Известно какое — материнское!

Друзья хохотали, но потом, когда увидели бутылочки, аккуратно закрытые ватными пробками, примолкли. А за глаза дали Фотию Георгиевичу новую кличку: кормящий дед. Но справедливости ради надо сказать, что дома его так называли уже давно.

И Фотий Георгиевич не протестовал. Да и был ли повод для протеста, если и в самом деле он кормил беспомощного внука своими собственными руками! И испытывал величайшее наслаждение, когда тот, припав к резиновому рожку бутылочки, так уморительно чмокал губами и бессознательно чему-то улыбался…

Картина, нарисованная автором, может показаться слишком идиллической, но такова уж была натура, с которой она писалась. Фотий Георгиевич нежно полюбил внука, и тот отвечал ему такой же любовью. Невероятно, но факт: первое слово, которое довольно внятно произнес Гоша, было «дед». За мальчиком ухаживала дальняя родственница Крашенинниковых (Фотий Георгиевич овдовел очень рано). Мать и отца, вечно занятых своими студенческими делами, ребенок видел мало, и поэтому дедушка был для него самым близким человеком. Ему же был обязан первыми опытами жизни. Дед научил его плавать и нырять, ловить пучеглазых бычков, карабкаться по береговым кручам, качаться на качелях так, чтобы захватывало дух.

А потом случилось так, что отец и мать Гоши, закончив учебу, получили направление в Ростовскую область. К великому удовлетворению деда, родители оставили сына на его попечение, до того как устроятся на новом месте. Через год с небольшим устройство завершилось, и Фотий Георгиевич получил об этом письменное уведомление, в котором его также поздравляли с новорожденной внучкой. «Ну вот и славно, — отписал Крашенинников, — теперь у вас и своих забот хватает. А мы с Гошей как-нибудь одни перебьемся. Много ли двум мужикам надо?» Так «двое мужиков» — дед и внук — отпочковались, как говорят садоводы, от остальной семьи и, кажется, надолго.

Фотий Георгиевич сидел в саду на просохшей уже от стаявшего снега скамье и радовался по-весеннему припекавшему солнцу. Сегодня у Крашенинниковых выдался трудный день. По поручению правления ЖСК и личной просьбе Канюки он с самого раннего утра пробивал заявку на газификацию кооперативных домов. Дело оказалось совсем непростым. Разбросанная вдаль и вширь Галаховка требовала коммуникаций такой протяженности, что начальник межрайонной конторы газификации просто хватался за голову.

— Не могу, ничего определенного пока вам сказать не могу, товарищ Крашенинников, — твердил он. — Моя задача — обеспечить центр поселка, крупные предприятия, столовые, больницы и, конечно, детские учреждения. А с вами, дачниками, будем разбираться потом.

— Когда же это потом?

— Разве я знаю? — начальник рассеянно посмотрел на фанерный потолок конторы. — Ну, через годик, а может, и через два. Дело покажет.

Такой вариант Фотия Георгиевича, конечно, не устраивал. Вернувшись домой, он надел хорошо сохранившийся форменный эпроновский костюм, надраил медные пуговицы кителя и ботинки и покатил в Москву. Несколько часов потратил Фотий Георгиевич в очереди на прием к заведующему облкоммунхозом и все-таки убедил его. Вернулся с резолюцией, гласившей, что надо обратить особое внимание на газификацию поселка «Лето», в котором живет много пенсионеров и заслуженных ветеранов. Сейчас Фотий Георгиевич жадно ловил уже угасающие лучи весеннего солнца и думал о том, что правленцы будут довольны результатом его поездки.

В предвечерней тишине раздались чьи-то шаги. Кто-то топал по тропинке, с шумом разбрызгивая остатки мокрого снега. «Гошка», — подумал Фотий Георгиевич. И не ошибся. Распахнув настежь скрипучую калитку, внук закричал:

— Дедан, у меня новость! Колоссальная!

Фотий Георгиевич залюбовался крепко сбитой, коренастой фигурой внука и добродушно проворчал:

— Не кричи так громко, горлышко застудишь. Этому тебя, кажется, родная матушка учила? Пойдем в дом, за обедом свою новость расскажешь.

За столом, жадно глотая сваренный дедом флотский борщ, внук делился распиравшими его новостями:

— Понимаешь, дедан, разрешили нам создать конструкторское бюро. При институтской секции подводного плавания. Потряска! Сами будем конструировать аппараты и оборудование. А летом махнем в экспедицию. Красота! И тебя, дедан, с собой прихватим. Как практика и научного консультанта.

— Ну нет, Гоша, устарел я для таких экспедиций. Да и не бросать же на произвол судьбы дом.

— А что с ним сделается? Сосед присмотрит и за домом и за садом. Зато какое удовольствие получишь! На Камчатку поедем, в Авачинскую бухту. Это тебе не черноморская лагуна. Океан! Только вот успеть бы подготовиться как следует. Кстати, дедан, ты знаешь, кто назначен ведущим конструктором?

— Откуда мне знать? Наверное, преподаватель какой-нибудь…

— Вот и попал пальцем в небо. Ведущий конструктор — Георгий Крашенинников, студент пятого курса Высшей технической школы. Так что ты, дедан, впредь поосторожнее со мной. Теперь я большая шишка!

— На ровном месте, — как можно равнодушнее сказал дед, хотя душа его ликовала.

Не раз наезжавшие в Галаховку родители ругали его за то, что он балует внука, отдавая ему солидную долю пенсии на «детальки», технические журналы и различные справочники. Всем этим, по выражению Тошкиной матери, хламом были завалены не только сарай, но и задняя холодная веранда, чердак. Часто, не доделав одной вещи, Гошка брался за другую. Фотий Георгиевичи сам опасался, что увлечение техникой у внука пройдет и появится какое-нибудь другое. И вот сейчас дело принимало вполне серьезный оборот: Гоша станет конструктором. Значит, не баловство это, значит, будет внук подводным богом и, может быть, более могущественным, нем был дед.

Его размышления прерывает стук в дверь. Это Матвей Канюка. Он пришел узнать, чем закончились хлопоты Фотия Георгиевича. Тот молча передает председателю кооператива заявку с резолюцией начальника коммунхоза. Канюка вооружается очками, читает и удовлетворенно хмыкает:

— Порядок! Спасибо тебе, Фотий Георгиевич. Вот уж удружил так удружил! А то ведь знаю я этих начальников: придешь к нему, а он в руки смотрит, не принес ли чего…

— Зря вы так судите о людях, Матвей Лазаревич, — с досадой сказал Крашенинников. — Хоть и ждал я его долго, но зато с пониманием отнесся человек. И просьбу машу уважил.

Матвей отмахнулся от этого замечания старого водолаза:

— Знаем мы это понимание! Уж если вас не уважить, тогда кого же? Помните, как прошлой весной у нас телефоны собрались отключать? Уже и монтеры приходили со станции. А стоило вмешаться вам, и они отстали. Теперь вот газового начальника остается обломать. Слышал, дачу он тут присмотрел. Надо будет Фаддея попросить, чтобы тот ему грядки вскопал и посоветовал насчет сада. А я начальнику, уж так и быть, грушу-четырехлетку преподнесу. Вымахала под самым окном, весь свет загородила. Без этого нельзя: сухая ложка рот дерет.

Чтобы как-то разрядить наступившее затем неловкое молчание, Фотий Георгиевич предложил:

— Не желаете ли, Матвей Лазаревич, рюмочку пропустить?

Канюка оживился:

— Отчего же не пропустить!

Крашенинников крикнул на кухню:

— Гоша! У нас остался еще ром, что ребята мне из Батума прислали?

— Увы, дедан, кончился твой ром мэйд ин Жамайка. Когда ты в госпитале лежал, мы с ребятами его добили. А водяра имеется.

И внук поставил на стол бутылку водки. Старика опять взяла досада:

— Как ты выражаешься, внучек: «водяра». Что за слово такое?

— А чем тебе это слово не нравится?

— Ну не флотское оно, не морское…

— Ребята так говорят, дедан, и я к нему привык. А что тут такого?

Прервав филологическую дискуссию, Матвей Лазаревич самолично откупорил бутылку, налил хозяину и себе. Выпили. Притом Фотий Георгиевич только чуть-чуть пригубил свою порцию. Годы и болезни сделали свое дело: отставной водолаз совсем отказался от спиртного и держал его исключительно для гостей. Канюка выпил еще одну рюмку и собрался уходить. Фотий Георгиевич не вытерпел и похвастался: