— А тебе, хлопец, видать, фуражу отведать захотелось? — спросил Похвистенко.

При слове «фураж» бондарь оживился, поднял голову и с пьяной твердостью выговорил:

— Именно! Фуражу! Потому что кто я, Сеня? Скотина, натуральная свинья то есть. И потреблять должен фураж. Исключительно! А она меня холодцом потчует и мочеными яблоками…

Костя-бондарь остановился и погрозил кулаком оставшемуся в стороне поселку:

— У, злыдень! За два бочонка трешку сунула! Да в них нектар надо собирать, а не капусту солить, их Костя-бондарь сработал!

Оратор умолк и снова устало склонил голову. Лишь у самой калитки он жалобно попросил:

— Слушай, братец, у тебя глотнуть ничего не найдется?

— Ничего у меня не найдется. На дежурстве я.

— И этого самого нет?..

— Чего этого самого?

— Ну, фуража, про который ты говорил. Чевой-то закусить хочется.

— Топай, хлопец, домой. От жены закуску получишь.

С этими словами Похвистенко легко подтолкнул Костю-бондаря в калитку, а сам отправился обратно на свой пост.

«Так вот, о чем прикажете докладывать? — думал, шагая по шпалам, рядовой Похвистенко. — О Косте-бондаре? Или, может быть, о курице, устроившей переполох на переезде?» Чтобы над ним, не имеющим ни одного служебного проступка милиционером, потом все отделение смеялось?

Похвистенко шел по насыпи, и картина зарождающегося дня не радовала его. Не веселили взгляд свисавшие к самым крышам нежно-зеленые ветви плакучих березок. Не ласкало слух щебетанье лесных птах, начинающих свой трудовой день ранним утренним концертом. Где-то слева оглушительно щелкал пастушеский бич — выгоняли стадо. «Моя старуха тоже поднялась, козу в поле повела», — подумал Похвистенко.

Иногда ему приходилось отступать в сторону, пропуская поезд, и тогда из-под ног с шумом сыпалась щебенка. Но грохот проносящегося товарняка заглушал и этот шум, и щебетание птиц, и мычание стада. А потом снова наступала тишина, только мелко-мелко дрожали рельсы.

Вдруг справа от себя милиционер услышал какой-то плеск. Откуда тут взялась вода? Потом он вспомнил, что прошедшие недавно первые весенние дожди образовали возле самой насыпи болотце. Наверное, птицы, — решил Похвистенко и замедлил шаг. У него создалось впечатление, что плещется утка. Но уток в поселке не было, это он знал твердо. Наконец из-за лозняка показалось само болотце. С краю, примостившись на камнях, нагнулся над водой человек и что-то полоскал. Присмотревшись, Похвистенко увидел: человек полощет снятую с себя рубаху. Сиреневая майка отчетливо обрисовывала худые, костлявые плечи. Рядом на траве лежал нож, тускло поблескивавший в предрассветных сумерках.

Похвистенко стал осторожно спускаться с насыпи.

Услышав шум, человек вздрогнул и поднял голову. На Похвистенко глянуло курносое конопатое лицо Васьки Рваного — внука бабки Гриппки, рыночной торговки и скандалистки, каких свет не видал. Сам Васька тоже не отличался ангельским характером, был первым забиякой в поселке, за что и получил свое прозвище. Его одежда, регулярно повреждаемая противниками, всегда была в большом беспорядке. Но серьезных проступков за Васькой до сих пор не числилось. Что же натворил он сегодня ночью? Участвовал в поножовщине?

— Ты что тут делаешь? — спросил Похвистенко.

— Не видишь, что ли? Решил побаниться с утра пораньше, — ответил Васька. — Аль не нравится? — и потянулся за ножом, чтобы спрятать его.

Милиционер на секунду опередил движение Васьки, схватил нож и сунул в планшет.

— Не балуй, хлопец! — строго сказал он.

— Да ты, Свист, видать, по мою душу явился? Уже стукнул кто?

— Не болтай, чего не понимаешь! — опять строго пресек его Похвистенко. — Скажи лучше, что натворил?

— Человека списал в расход, вот что!

— Болтай поменьше!

— Не веришь? Пойди тогда на дачу к Корабельщику и посмотри, какой у него видик!

Похвистенко не верил своим ушам. Чтобы Васька Рваный решился на такое тяжкое преступление, как убийство, — этого он себе представить не мог. И потом, кто жертва? Человек, который и мухи не обидит.

Прозвищем «Корабельщик» улица наделила тихонького, смирного старичка Мизандронцева. Его старуха целыми днями копошилась в огороде, а сам он плел верши и носил их на базар. Но в здешних местах, лишенных быстрых рек с глубокими заводями, такой товар не находил сбыта. Тогда кто-то из сердобольных соседей посоветовал Мизандронцеву плести не верши, а корзины. И дела у старика сразу пошли в гору — корзины нужны были всем: и садоводам, и огородникам, и грибникам. Старика признали, некоторые даже приходили к нему с заказами на дом. Со всеми он был тих и приветлив.

Единственная странность, какую за ним замечали, — старик любил поговорить о кораблях — на тему, мало волновавшую вполне сухопутных обитателей Галаховки. За эту странность он и получил свое прозвище. И вот, если верить Ваське, Корабельщика не стало.

— Нечего мне тут с тобой болтать, — решил Похвистенко. — Пойдем в отделение.

Васька натянул на себя мокрую рубашку с растекшимися бурыми пятнами крови и покорно зашагал рядом с милиционером.

Путь предстоял неблизкий. Когда они дошли до отделения милиции, уже рассвело. В приемной толпились люди.

— Слышал, Похвистенко, новость? — встретил его вопросом дежурный. — Дерзкий налет на дачу Корабельщика. Старик тяжело ранен и сейчас без сознания. Там, — и он показал на дверь кабинета, — уже товарищи из Москвы.

— А вот и налетчик, — ответил Похвистенко, указав дежурному на Ваську, и повел его прямо к начальнику.

Так закончилось это, поначалу не обещавшее ничего серьезного дежурство рядового милиции Семена Похвистенко.

Допрос начался сразу же. И в самом его начале Васька Рваный сделал такое по меньшей мере странное заявление:

— Прошу записать, что нападение на гражданина Мизандронцева Степана Егорыча, по прозвищу «Корабельщик», совершено мною исключительно по идейным мотивам. Буржуев надо экспроприировать.

Следователь из Москвы удивленно переглянулся с начальником Галаховского отделения милиции, но показание Васьки Рваного записал.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

где уточняется географическое положение Галаховки, дается краткий исторический очерк и сообщаются кое-какие сведения об ее административном статуте

Есть на карте нашей страны географические пункты, навсегда вошедшие в отечественную историю и в молву, подчас именуемую фольклором.

Не надо быть гурманом, чтобы отличить по вкусу нежинский огурец от любого другого.

Вяземские пряники среди себе подобных не имеют равных.

Тульским самоваром гордится любая русская семья.

И даже о миргородской луже наслышан каждый.

Но скажите мне, пожалуйста, почему слава и известность выпали на долю этих городов, а не иных прочих? Почему именно в Нежине впервые додумались вывести на огородах эдакое пупырчатое чудо, несравненный закусочный деликатес? Почему некий кондитер должен был испечь свой первый пряник именно в Вязьме? Или медник отковать знаменитый ныне повсюду самовар в Туле? И, о боже, отчего, наконец, каждый раз, обходя стороной лужу, мы невольно сравниваем ее с той, которую увидел в тихом Миргороде Николай Васильевич Гоголь?

Естествоиспытатели, философы, историки и социологи скажут, что все явления в мире имеют причинную связь. Эту глубокую, но несколько туманную мысль можно выразить и такой простой формулой: если бы у человека не возникла потребность в чаепитии, не было бы и самовара. А может быть, и такой: в недалеком прошлом лужа занимала в быту людей настолько большое место, что рано или поздно она неизбежно должна была воплотиться в художественный образ.

И все же такое краткое объяснение явно недостаточно, когда мы говорим о Галаховке и сыгранной ею роли в истории, которой посвящена эта повесть. Следовательно, необходима более подробная характеристика данного населенного пункта, коль скоро он попал в сферу нашего внимания. Итак, мы начинаем.