16 августа.
В районе новостроек, около станции пригородного метро, чернокожая женщина в плиссированной светло-коричневой юбке, белой рубашке и круглой шляпке — вся атрибутика квакеров. Прислонившись к бетонному ограждению, нависающему над путями, стоит девушка в джинсах и в вязаном свитере, несмотря на жару. У нее рассеянный вид. Три маленьких девочки, из которых одна несет собранный букет из листьев, идут рядом с их матерью. Мужчина, лет пятидесяти, в белой рубашке с короткими рукавами и рюкзаком за спиной шагает бодрым спортивным шагом.
Группа мужчин и женщин в одинаковых костюмах, черных брюках и белых рубашках (какая-нибудь секта или просто продавцы магазина?) направляются ко входу в метро.
Сегодня, в течение нескольких минут я старалась «разглядеть» всех людей, которых я встречала, всех незнакомцев. Мне кажется, что при внимательном наблюдении их существование становится мне вдруг очень близким, как если бы я прикасалась к ним. Если бы я продолжила этот эксперимент, мое видение мира и самой себя радикально бы изменилось. Возможно, я не была бы больше сама — собой.
17 августа.
Девять утра. Только что открывшийся Ошан почти безлюден. Бесконечные горы помидоров, персиков, винограда; в соседних отделах, насколько хватает глаз, — йогурты, сыры, колбасные изделия. Необычное ощущение красоты. Я словно у ворот Эдема в первый день создания мира. Хочется съесть все или почти все.
В глубине — узкие проходы между кассами. Когда в них втискиваешься, товары, наброшенные в беспорядке в тележке, кажутся миниатюрными, не такими красочными как на полках супермаркета, не отличающиеся от тех, которые покупают на ходу в бакалейной арабской лавочке на углу.
25 августа.
Надпись «Париж», которую я увидела написанной на голубом фоне в тот момент, когда я выезжала на автодорогу А15, переполнила меня внезапно счастьем и удивлением. В первый раз я прочитала это название на дорожном щите в шестнадцатилетнем возрасте, не будучи до этого в Париже, но страждущая его посетить. Редкое мгновение, когда ощущение пережитого возвращается в настоящее и накладывается на него. Так же, как и занимаясь любовью, когда все бывшие мужчины, и тот, который в данный момент находится рядом, есть не что иное, как один человек.
31 августа.
Ближе к вечеру. На площади Тулез, прислонившись к стене дома, стоит пожилая женщина. Вокруг нее — группа людей, много детей. Она начинает идти: медленно, с растерянным видом, поддерживаемая с двух сторон женщиной и мужчиной, который всю дорогу громко возмущается: «Я вам тут не сиделка!»
Дети, что-то выкрикивая, бегают вокруг них. Старушка немного сгорблена, одета во все серое, седые волосы, очки. Из ее распухшего носа течет кровь.
Она повесила на предплечье свою сумочку, которую она прижимает к животу.
Окруженная небольшой группой людей, которые ведут ее в медкабинет, она пересекает пустынную площадь, освещенную солнцем, словно арена.
1 сентября.
Мать и дочь идут по платформе метро, дочь держит мать под руку. Старый провинциальный жест девушек, которые, шагая таким образом в воскресенье по главной улице города, обеспечивают себе защиту от молодых людей, толкущихся возле кинотеатра.
10 сентября.
В «Труа Фонтен» на эскалаторе поднимается одна — единственная парочка.
Снизу можно разглядеть только спину юноши. Оба прижимаются друг к другу, ласкаются. Время от времени молодой человек оборачивается, смотрит вниз на людей с их тележками. У влюбленных вид, будто они воспаряют в небеса. На юноше — ярко — красная рубашка.
Сегодняшний полдень. Я сижу с закрытыми глазами у себя дома. Я ожидаю проходящих внизу по мокрой трассе машин. Грузовик. Я представляю себе разбитый на склоне холма сад, белое защитное ограждение, улицу. В моей голове рождается фраза: «Было слышно постоянный шум машин, продолжительный скрип шин из-за скользкой дороги», c которой я абсолютно ничего не делаю.
Простая привычка заключать в слова явления окружающей действительности.
Я сяду в свое метро. Манера фамильярно говорить о предметах, которыми пользуешься. Мое метро — это линия А, увозящая меня в Париж, привозящая всегда на один и тот же вокзал Сержи Префектюр, это — метро, в которое я сажусь, даже не задумываясь; линия, где я знаю названия всех станций и не испытываю необходимости смотреть на указатель, находящийся на платформе, где я чувствую себя принадлежащей к группе пользователей этой линии, этого анонимного сообщества, для которых это и их линия.
Линии метро Б, В, Г — не являются моими, также как и поезда линии А, направляющиеся к элитному пригороду Парижа: Ле Пэк, Сэн-Жэрмэн-ан-Лэй.
В глубине души я чувствую себя там чужой, я бы даже сказала — незваной.
28 октября.
На «Парк де Префектюр» в вагон вошли две женщины. Они расположились друг напротив друга. Одна — молодая привлекательная брюнетка, другая блондинка лет пятидесяти, сидит, чуть съежившись на своем сидении. По агрессивному тону девушки можно догадаться, что это мать и дочь.
«Ты пригласишь нас сегодня в ресторан?» Мать колеблется: «Нет… мы должны пойти в … (неразборчиво). Дочь торжествует: «Вот видишь! Ты обманываешь! Раньше ты этого не говорила!» Мать замолкает.
Дочь продолжает: «Франсуаза спросила меня, что ты хочешь к своему дню рождения. Тебе подойдет кофточка?» — «Да, вполне».
Мать пытается улещивать дочь: «Очень мило с твоей стороны» и отпускает новую волну иронии по отношению к ней: «Естественно, это мило!»
До самого Гар дю Нор, в каждой фразе матери, которая старается сохранить нейтральный тон, дочь обнаруживает скрытый, настоящий, по ее мнению, смысл, а именно отражающий вредный характер матери: «Вот видишь, какая ты!»
Все, что говорит мать, дочь отвергает с ярым остервенением, которое могло бы спровоцировать страх, если бы он не ощущался как признак невоспитанности, тревоги, сопровождаемый легким преследованием без боязни быть наказанной женщиной, которая ее родила.
12 ноября.
В метро неожиданно слышится голос: «Я безработный, я живу в отеле со своей женой и ребенком, у нас всего двадцать пять франков в день, для того, чтобы выжить. История обыкновенного нищего, повторяемая, видимо, десять раз в час одним и тем же тоном. Он продает «Ле Ревербер». Слышатся слова жалости: «Я не прошу у вас многого, дайте хотя бы один франк». Он пересекает вагон. Никто не покупает у него эту газету. Перед тем как сойти с поезда, он произносит угрожающим тоном: «Желаю вам доброго вечера и приятных выходных!»
Никто так и не поднимает головы. Насмешка над нищими уже не в моде, это больше не средство самозащиты, а всего лишь раздражающий фактор.
16 ноября.
В газете «Ле Монд» заголовок: «Общеевропейский парламент больше не поддерживает Международный трибунал по военным преступлениям».
Существует 40 тысяч документально подтвержденных доказательств бесчинств, совершенных в Боснии. «Четыреста концлагерей и лагерей заключенных, 98 вырытых котлованов, в которых находятся около трех тысяч тел, а также, по последним подсчетам, около трех тысяч жертв насилия. Но, по мнению М. Бассиони, риск потери доказательств со временем увеличивается. Предотвращение такого риска — наша основная забота».
Все сказанное выше и то, что я пишу здесь — разве не пример ли этих доказательств?
21 ноября.
Книжный салон «Пен Клуб» в огромном холле дома радио. На женщинах норковые шубы, дорогие украшения; все они придерживаются одинакового стиля, а именно «девушка в возрасте»: стройная, подтянутая, неопределенный золотисто — желтый цвет волос, ровные зубы и морщинистое лицо.
«Спасибо Вам, дорогая моя, что пришли!»
Автор экзотических романов приподнимается таким образом несколько раз, протягивая руку над стопкой своих произведений, чтобы поприветствовать таким благородным жестом своих знакомых дам. Кажется, что Пен Клуб создавался специально, чтобы прийти на помощь заключенным писателям, подвергшимся пыткам.
