- А скажите, миленький, - продолжала Мано, - у вас на острове еще никого не арестовали?

- Нет.

Агнесса объяснила, что тело полицейского еще не обнаружено, но в связи с его исчезновением в Пор-Кро прибыл отряд жандармов. Однако на острове репрессий пока нет.

- Скажите только мне одной, - проговорила Мано. - Положа руку на сердце, вы боитесь?

- Ну конечно же, за цыгана.

- За вашего подопечного? Но он вернулся на материк, бог с вами!

- Вы так думаете?

- Если бы он остался на острове, вы бы его увидели, ведь так?

- Я тоже так подумала, но ведь я могу и ошибиться, - произнесла Агнесса и, поднося ко рту бутерброд, опустила на него глаза. - Для очистки совести я в течение нескольких дней прятала еду между корнями сосен. Но она оставалась нетронутой. Вот я и подумала, что, возможно, он ранен, сорвался с утеса.

Мано пожала плечами.

- Поверьте мне, цыган отнюдь не сумасшедший, чему доказательством рассказанная вами история: он просто скрылся, вот что он сделал. Но не прибег к той сети, что прежде, иначе я бы знала. Возможно, у него другие связи в Пор-Кро. Ну, скажем, через ваших таможенников.

- Я не решалась с ними об этом заговорить.

- Этого только не хватало!.. Что поделаешь, - добавила Мано, стряхивая с юбки крошки, потому что завтрак был уже окончен. - Вплоть до нового распоряжения мы ему ничем помочь не можем. Я сигнализирую о том, что он уже вне нашей сферы.

То, что Мано с такой легкостью сделала свои выводы и поставила таким образом точку на этом приключении, разочаровало Агнессу. Она продолжала настаивать: неужели действительно нельзя даже попытаться помочь цыгану? Услышав отрицательный и категорический ответ приятельницы, Агнесса замолчала, потом спросила, доверят ли ей при первой же возможности еще какое-нибудь небольшое поручение.

- Хладнокровнее, Агнесса, хладнокровнее! Откуда вы знаете, что за вами не следят? За мной-то уже давно установили слежку.

Мано дала понять, что кое-кто в Кань донес на нее как на подозрительную личность. Она добавила, что сейчас самое разумное, что они могут сделать, это расстаться и вернуться каждая к себе поодиночке. И так как автомотриса Агнессы уходила через полчаса, они решили распроститься немедленно.

- Возвращайтесь в город одна, будьте паинькой. А я еще здесь поброжу. Когда вы уедете, я поеду на вокзал и сяду в первый же поезд, идущий в направлении Ниццы.

- Вы хоть позвоните мне сегодня вечером?

- Хорошо, если вы так хотите. Расскажете мне о вашем мальчугане.

Они расцеловались, разошлись в противоположные стороны, и Мано зашагала к Булури. Два или три раза оглядывалась Агнесса на ее уменьшавшийся с каждой минутой силуэт не в силах справиться с какой-то смутной тревогой. По тому, как приняла Мано рассказ о цыгане, по ее хладнокровию и осторожности Агнесса догадалась, что ее подруге грозит куда большая опасность, чем ей самой, и, очутившись на сен-рафаэльском вокзале, она вдруг подумала, что, возможно, видела Мано сегодня в последний раз.

Напрасные страхи. В тот же вечер по телефону они болтали о самых пустяковых вещах. Жизнь шла своим чередом. Рокки, очень гордившийся тем, что собственноручно посеял рядок моркови и что сегодня днем показались первые зеленые ростки, особенно же гордившийся тем, что он таким образом принимал участие в снабжении дома продуктами питания, потребовал, перед тем как отправиться спать, чтобы мама непременно рассказала об этом важнейшем событии даме из Кань.

Положив на рычаг телефонную трубку, Агнесса осталась наедине со своими мыслями. Строй их успел перемениться. Цыган уже начал тревожить ее одиночество. А в последующие ночи смело в нем расположился. Он посещал Агнессу в ее снах, он приходил рано или поздно, почти не претерпев изменений, неизбежных для тех, кто является нам во сне, но она сразу узнавала его по какой-то неуловимой шелковистой звероватости. Он становился неотступным и дарил ей наслаждения, отзвук которых преследовал ее еще при пробуждении. Однако эти воспоминания были свободны от горьковатого привкуса пепла. Агнесса спокойно принимала все это. Она зорко всматривалась в себя и видела себя насквозь. Никогда не забыть ей этого дикаря, который при первой встрече на даче в Брегьере так ее испугал, человека иной породы, иного мира, чьи руки однажды вечером были запятнаны кровью и чьей надежной сообщницей стала она.

Ничто ее не отвлекало, не отгоняло от нее чары. Днем, поглощенная заботами о сыне, играя с ним или просто наблюдая издали за его играми на площадке или в зарослях вереска, она забывала образ цыгана. Но как только мать оставалась одна, она теряла неуязвимость. Когда наступила жара и вновь вернулась привычка проводить самые знойные часы у себя в спальне, этот второй дневной сон стал для Агнессы как бы продолжением ночного. Как-то раз после завтрака она положила Рокки с собой в постель, но сразу же началось обычное наваждение, и, проснувшись вся в поту, увидев рядом с собой невинное дитя, она отнесла мальчика в его кроватку.

Жандармы явились на мыс Байю допросить хозяйку, как они уже допросили прочих островитян. Но Агнессе показалось, что особых подозрений на ее счет у них нет. Тело инспектора, все его следы исчезли. Так же как и следы цыгана. В тайнике "Инжир", куда она как-то заглянула, равно как и в перелеске и на Пуант Русс, невозможно было обнаружить ни единого признака его присутствия. Только мешок с едой лежал нетронутый под корнями сосны, и Агнесса унесла его домой. Ни таможенники, ни обитатели Пор-Кро не произнесли ни единого слова, даже взглядом не дали ей понять, что цыган переправился морем на материк. Он исчез. Не очень задумываясь и лишь для того, чтобы оправдать в телефонном разговоре слово "граппа", Агнесса сказала тогда "испарился"; и оказалось, она нашла совершенно точный образ. Единственно, где продолжал неизменно пребывать цыган, - это в ее снах.

Прошло уже более десяти месяцев, как Агнесса покинула свою семью и авеню Ван-Дейка перестало вмешиваться в ее существование. Она получала оттуда ни к чему не обязывавшие письма. Назначение Симона опекуном Рокки, акт, которым она думала поразить Буссарделей и отдать им дань уважения и который, как оказалось, они сами весьма ловко подстроили, не вызвал к жизни никаких перемен. Но это затишье не усыпляло подозрений Агнессы. Мало-помалу она забыла Симона, который, несмотря на все лагерные испытания, не отказывался от своих недобрых намерений, грозил ее сыну, но она не забыла матери. В памяти ее жил образ Мари Буссардель, исхудавшей, сжигаемой страстями, засевшей среди решеток парка Монсо, как паук в центре паутины; она отдыхала теперь от своих козней и ждала, когда ее дочь наконец попадет в расставленные сети и увязнет в них.