Вся семья поднялась на крыльцо.

- Коньяку! - потребовала тетя Эмма, согнувшись чуть ли не вдвое. Рюмку коньяку, пропади пропадом моя печень!

После передней, где царил синеватый полумрак, скрадывавший очертания, и поэтому неузнаваемой, Агнесса очутилась в столовой; тут в прежние времена устраивали парадные обеды. До этой минуты у нее не было ощущения, что она попала в отчий дом. Оттуда, с авеню Ван-Дейка, она не узнала горделивого особняка Буссарделей, поглощенного сейчас мраком затем* нения. И не разглядела в темноте ни будки привратника, ни статуи у средней стены, ни навеса в форме веера над крыльцом, ни одного из тех украшений, которые были неотделимы от ее ранних воспоминаний, - все, что она постепенно открывала для себя, постепенно убеждаясь, что это уж никак нельзя назвать произведениями искусства. Ей почудилось, что в нынешние безжалостные времена старый дом ее детства растерял все свои приметы и отличительные признаки.

Но ее семья собралась здесь, в столовой, освещенной, правда, не с прежней щедростью, потому что сейчас зажигали лишь "полулюстру", то есть одну из двух больших голландских люстр без украшений; однако это была все та же люстра с медными шарами и медными рожками, все тот же огромный стол, за которым легко усаживалось двадцать шесть персон, все те же стены, обтянутые испанской кожей.

Воспользовавшись тем, что о ней пока забыли, Агнесса оглядела всех своих родственников. Они сгрудились вокруг тети Эммы, стараясь ей услужить, и вокруг Валентина, рассказывавшего случай с полицейским.

- Еще десять минут, и мы бы начали наводить справки в комиссариатах, сказал кто-то. - По телефону.

Хотя эти люди были ее родными, хотя в кругу их прошло все ее детство и юность, Агнесса с трудом узнавала их сейчас - до того они все исхудали. Метаморфоза поистине великая, ибо до войны Буссардели не отличались худобой. Эти тучные особи, любители хорошо покушать, которые некогда, презрев повышенное давление и предписания врачей, категорически отказывались соблюдать хоть малейший режим, словно диета грозила нанести ущерб их личному достоинству, сейчас, силой самих обстоятельств, вынуждены были сидеть на скудном пайке. Естественно, они утратили былую дородность и объемы, но зато приобрели более здоровый вид. Даже отец Агнессы, по этой ли причине или еще почему-либо, вышел из состояния хронической апатии, вдруг будто пробудился к жизни.

Все эти перемены, как успела заметить Агнесса, не пошли на пользу лишь ее матери. Мари Буссардель, некогда превосходившая объемами всех прочих членов семьи, истаяла теперь сильнее остальных, но, главное, казалось, ее подтачивает какой-то злой недуг, некая саркома. И хотя обе женщины с давних пор жили в состоянии взаимной ненависти, возникающей подчас между матерью и дочерью, ненависти, которая вскармливается пребыванием под одной крышей, годами слежки и просто временем, хотя Агнесса даже не знала, чем, собственно, больна ее мать, - у нее сжалось сердце, когда она увидела это несчастное лицо, лихорадочно расширенные зрачки, этот болезни пенный оскал.

Она, конечно, заранее предполагала, что ее появление на авеню Ван-Дейка померкнет перед таким событием, как смерть дяди Теодора, но тот, кто после кончины бабушки стал главой семьи, отошел в иной мир уже три дня тому назад; и из слов тети Эммы, произнесенных еще на Лионском вокзале, Агнесса знала, что смерть была для него избавлением, что старик долго страдал от грудной жабы и что он последнее время находился в коматозном состоянии. Буссардели уже освоились с его кончиной. И сейчас их занимало лишь одно - мысль об опасности, которой только что подверглась тетя Эмма, опасности тем более грозной, что старая девица, как догадалась по отрывкам разговоров Агнесса, воплощала собой фрондерский дух семьи Буссарделей.

- Ты себе, Агнесса, и представить не можешь! Сейчас мы тебе все расскажем. Тетя Эмма, что называется, закусила удила. Если бы мы ее не усмиряли, то давным-давно всем семейством отправились бы в тюрьму Фрэн. А знаешь, как она однажды в метро вонзила зонтик в ногу немецкого офицера? И, заметь, нарочно.

- А как же? Причем зонтик старинный, с острым концом! - воскликнула героическая девица Буссардель; она отдышалась и разрумянилась, пригубив из рюмки коньяку, к которому ей подали на блюдечке несколько кусочков сахару. Раз, два - и готово! Мне вдруг захотелось прорвать ему новенький сапог: я и прорвала, а заодно и ногу ему здорово повредила.

Из четырех детей дяди Теодора, которые все были старше Агнессы, здесь находился только Поль, второй его сын, с женой. Из-за комендантского часа все прочие вынуждены были отправиться по домам, не дождавшись путешественницы. Дядя Теодор многие годы жил на авеню Ван-Дейка, куда после смерти жены его перетащила тетя Эмма и где все семейство встретило его с распростертыми объятиями. А теперь вот уже третьи сутки он покоился вечным сном в своей спальне. Когда Агнесса выразила желание подняться к нему, Поль возразил:

- Времени у тебя еще хватит. Лучше отдышитесь хорошенько все четверо после вашей скачки.

Поскольку похороны были назначены на следующее утро, вся семья отправилась спать, как только тетя Эмма прикончила коньяк, куда она обмакивала кусочки сахару. А Валентин остался посидеть с Агнессой, которой подали ужин, так как она призналась, что в течение трех дней ела всего три раза. Но никто не спросил ее о том, как ей удалось перейти демаркационную линию, и весь ее рассказ о дорожных злоключениях ограничился теми немногими словами, которыми Буссардели обменялись при выходе с Лионского вокзала. Ей пожелали доброй ночи совсем так же, как с ней поздоровались, вполне естественным тоном, что, видимо, было решено заранее, будто расстались они лишь на прошлой неделе и с тех пор не произошло никаких недоразумений.

- Мне совестно, что ты из-за меня задерживаешься, - сказала Агнесса брату, когда они остались вдвоем. - Надеюсь, ты ночуешь здесь?

- Конечно. Ни у кого из нас нет ночного пропуска. Тетя Эмма с утра до ночи твердит: "У порядочных людей ночных пропусков не бывает". Само собой разумеется, для врачей она делает исключение. Мне постелили в маленькой гостиной. Семья