Нацепив маску заядлого любителя всего умного и красивого, я им стал рассказывать, чего же именно не хватает театру. Как сделать так, чтобы он не создавал вокруг себя пристанище снобов, а наоборот – был понятен, а что самое главное – заставлял людей задумываться, расширять горизонты собственного взгляда. Для этого необходимо целиться в болезненные точки. Щупать, находить их, сдавливать потихоньку, пока они вскоре не лопнут от случайных ласок. Есть два инструмента – слово и звук, и ничто иное не сможет передать мысль или чувство, как они. Внешние детали, как наряды и цвета, передадут актеры своей игрой с предложениями, идеями и персонажами, а феерию продолжит звук, в котором вечно колошматятся божьи создания. Три головы с открытыми ртами слушали, пытаясь подловить на дурном слове в адрес их касты – заумных выскочек, но я ходил по грани, или она проскальзывала под моими ногами, потому что ни разу они не смогли прервать меня. Фонтан не иссякал, мне было что сказать – нет никого лучше среди остальных пришедших, вам придется смириться.

При иных обстоятельствах я бы побрезговал насаждать людям свой взгляд и вкус. Дурное это дело. Те, кто могут понять – поймут, стоит приложить усилия, а те, кто нет – с ними возиться не стоит. Другие же люди, ярые, активные, видящие в искусстве путь к спасению почему-то стремятся его всем насадить. Прячутся в коробках за красивыми колонами и, словно кучка сектантов, друг друга расхваливают и презирают других, не принося в себя и в мир ничего нового. Пережевали вчера, выплюнули позавчера. Воздуха в комнате становилось слишком мало для четверых.

– Ни сегодня, ни вчера, ни завтра – мне неинтересно. У меня есть вечное, и, в принципе, мне ничего более не нужно, – я встал со стула. – А там никому не нужно с вами еще общаться? Там много кто метит на это место, а я вас задерживаю.

– Спасибо вам, Евгений, – светлая голова чуть ли не плакала, ей, видимо, не нравилось ошибаться и желать кого-нибудь плохого.

– Ага, – облегченно выдохнул я. У входа уже столпились интеллигенты с синяками под глазами и утонченным отсутствием чувства вкуса. На улице не переставал лить животворящий дождь. Он обходил меня стороной, чтобы могла гореть сигарета, чтобы легким было зачем напрягаться. Ураган сдувал деревья и пугал людей вокруг, один я шел по улице, как по родной. Закрывались магазины, на порогах стоял обслуживающий персонал и с завистью рассматривал рыжий огонек в моих зубах. В дороге по знакомым местам ничего не остается, как думать обо всем, кроме окружающего бетона и природы. Если вспомнить те три головы, то создается ощущение, что выбор они уже сделали. Какова вероятность, что они встретят кого-то еще более горящего, кто взрывается от своей судьбы? Кто путем проб и неудач нашел свое единственное призвание? У тех на лице написано: страдать и плакать, ничего после себя не оставлять, кроме океанов нечистот. Самоуверенность никогда до добра не доводит, но сейчас – равных мне на это место не было.

Вернулся я домой поздно, чуть ли не за полночь, загулялся. Промок насквозь, до носков.

– Лера, – кричал я от возбуждения, – Лера!

– Цыц! – она появилась из темноты в легком халате. – Ребенок спит!

– А, точно, – я, как юнец, покраснел. – Нормально скаталась?

– Твоя мать как всегда. А так – все хорошо. Кирилл слегка приболел, кашляет. Простудился, температуры нет.

– Отлично, – я снял с себя одежду мокрую, бросил ее в ванну домокать. – Давно уснул?

– Недавно. Не могли с ним наиграться.

– Я с ним немного посижу, ладно?

– Как прослушивание прошло?

– Да нормально. Неприятные типы, конечно. Трехголовый змей в пиджаке на каждой шее!

Давным-давно мой давний друг соорудил колыбельную. До этого Кирюха лежал между нами на раскладной кровати. Было поначалу страшно, что одной ужасной ночью кто-нибудь из нас неудачно перевернется и придавит ни в чем не повинное чадо. Я поставил стул рядом с его кроваткой. Как сильно я устал. Он находился в своем естественном состоянии, свернулся эмбрионом и крепко-крепко спал. Если тревожили его сны, то только хорошие и сладкие. Где молоко самое вкусное, окружение самое доброе, а свет вокруг всегда улыбается в ответ. Я гладил его по головке и приговаривал, как сильно я его люблю и на что только не готов ради него.

– Когда ты родился, я думал, моей жизни придет конец. Я думал, что времени на себя никакого не останется. Ты еще мал, и я не вижу греха в твоих глаза. Ты – мое отражение любви, потому что ты меня научил проявлять ее, как никто другой. Ты и твоя мама – никого важнее для меня больше нет. Музыка… Музыка – это наш общий друг, даже член семьи, который всегда подставит плечо, да? Все, что я сегодня делаю – все ради тебя. Музыка – чтобы твой отец не помер раньше нужного, работа – чтобы ты не смел знать нехватки чего-либо. Ты будешь расти счастливым, не как я или твоя мама. Если в школе кто-то будет дразнить, то я убью этого человека. Если будут мучить шпана и старшаки – и их я убью. Не дай Бог тебе пойти по моему пути. Драться за деньги, а потом спускать их на наркотики. Курить, колоться, пить, спать, курить… пока не осознаешь, что легких для дыма нет, здоровые вены закончились, алкоголь приносит только боль, а сон – это нескончаемый кошмар. Ради тебя я хочу жить, ради тебя я хочу становиться лучше. И расти. Представляешь, скоро твой папка будет худруком! Как тебе такое? Мой вот алкашом был, в шахтах горбатился, пока не сгорбатился насмерть. Но это мама говорила сначала так, а потом призналась. Твой же отец таким не стал. А без тебя мне жизнь будет больше не мила, даже музыка не поможет.

Кирилл заерзал и повернулся ко мне спиной. Устал от отцовского счастья, ладно. Я поцеловал его, пожелал спокойной ночи и вышел на кухню, где Лера лазила в телефоне. Вскоре мы уснули, одна большая семья в одной маленькой квартире.

Спустя пару дней мне позвонили из театра, та самая рыжая голова. Она радостно объявила, что я вошел в шорт-лист претендентов на место художественного руководителя.

– Нам нужно только увидеть черновую концепцию постановки.

– Старая подойдет? – спросил я.

– Нет, нужно именно новую.

– Хорошо, будет.

– Отлично. Понимаю, торопить человека творческого – неправильно, но скажите: две недели вам хватит?

– Хватит.

И немедля бросился реализовать свою недавнюю идею, которая по сравнению со всеми остальными – да несравнима она! Превосходна, неизменна, идеальна. В те дни, когда Лера не выходила на работу, Кирюха оставался с ней, а я от рассвета до заката не вылезал из студии, записывал инструменты, голоса. Выдумывал сюжет, исписал не одну тетрадь; выкурил пару десяток пачек. Даже дома я сочинял. Садился за детские клавиши, наигрывал и подпевал себе. Кирюха тоже лез, тянулся ручками к полутонам:

– Не, ты нажимай вот так, – я брал его палец и аккуратно прижимал им на клавиши. – Нравится звук? Нравится?

Не спал. Совсем. Сидел и выдумывал, думал и думал, это походило на какие-то муки. Всегда хотелось лучше, одна эмоция, один смысл менялся на другой, противоположный, а вместе с тем и сопровождение, описание, герои. Наверное, стоило принести первый попавшийся под руку черновик, тот самый, нелюбимый, обыкновенный. Все равно им зашло бы, уверен. Тем не менее, я продолжал изнашивать себя и не жалеть. Постановка была почти готова, осталась пара штрихов, развязка. Катарсис прошел, не хватало только послевкусия. Откуда-то во мне пробудился давно убитый самозванец и стал меня критиковать почем зря. Ноги тряслись, как у школьника на сентябрьской линейке. Открывались новые возможности, и я их боялся. Какой же бред! Такой юношеский. Я сам рвался на этого зверя, хотел его уничтожить и занять его место, а теперь готов чуть ли не расплакаться. Загремело наваждение неизвестного, ох. Себялюбие до добра не доводит. Оно обманчиво, чарует, заводит в никуда, а уже там, на своей территории, колет в болезненные места. Жил как жил – мне все понятно, а теперь что будет, я не знаю. Когда я уже собирался сказать: «Готово!» – и отдохнуть, лечь спать и проснуться со свежей головой, зазвонил телефон.