— Валяйте. Катайте. Если вас не затруднит, накатайте, пожалуйста «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты».

— Хорошо, попробую. Чао!

Он смеется весело и нахально. Он знает, что разгадан, но это его не удручает и не пугает. Да и чего ему пугаться? Под суд его не потащат, милицию не вызовут — для этого редакция слишком интеллигентное учреждение.

Чугунок — это совсем другое дело. Он пишет сам, но от этого никому не легче. Наоборот, еще хуже. Чугунок невежествен и бездарен. Его таран — демагогия. Чугунок хмур и серьезен. Смотрит зло и подозрительно. Рот искривлен. На лице написано острое отвращение к редакционному люду.

— Стихотворение тут кому показать можно?

Многоопытный литсотрудник сразу смекает, что ближайшие полчаса будут не самыми радостными в его жизни.

— Садитесь, пожалуйста. Показывайте, что у вас.

Чугунок достает из потасканного школьного портфельчика захватанный, изрядно помятый листок. На нем убористо, без интервалов, натюкано на подслеповатой машинке:

— К большому сожалению, — без малейшего сожаления говорит литсотрудник, — стихи ваши нам не подойдут.

— Это почему же? — глаза у Чугунка сужаются, крылья носа напрягаются, он улыбается страшноватой, соляно-кислотной ухмылкой. — Я, по-моему, славлю успехи нашей промышленности и сельского хозяйства, а также воспеваю красоту родной природы. Вы что, против?

Хотя литсотрудник ждал такого хода, ему делается не по себе. Чтобы не сорваться, он берет дыхание под контроль и, стараясь не частить, объясняет:

— В ваших стихах хромает ритмика, размер. Далее. «Сельская местность» — это канцеляризм, а «местностя» — вообще не лезут ни в какие ворота. Это просто неграмотно. «На них у них» — нагромождение местоимений, невнятица какая-то…

— Не согласен! — твердо заявляет Чугунок. — Стихи ясные, понятные широкому народу. «На них» — значит на лугах, а «у них» — значит у цветочков.

И тут литсотрудник все-таки срывается с резьбы:

— Да нет, ну как же, нельзя же так. Завод работает, комбайн жнет, а где поэзия? Поэзии-то нет.

— Таа-ак… — скрежещет Чугунок. — Так. Засорен у вас тут редакционный аппаратик формалистами и бюрократами. Нужна прополочка от сорняков, ох, нужна…

— Вы что, угрожаете?! — нервически вскрикивает литсотрудник. — Вы мне тут не угрожайте!

Но Чугунка не собьешь, он только прибавляет свинца в голос.

— Я имею право выразить чувство законной гордости. И если у меня что не так, вы обязаны подровнять и подправить. Вас для этого здесь и держат. Вы за это народные денежки получаете.

Литсотрудник весь изнутри круто стягивается и размеренно, увесисто, словно выбивает вечные слова на мраморе, изрекает:

— Чтобы писать стихи, нужно уметь писать стихи. Вы литературным мастерством не владеете. Запишитесь в литкружок, в литобъединение и учитесь. Печататься вам еще рано, просто не с чем выходить на люди. Пока что своими корявыми виршами, больше похожими на пародию, вы лишь компрометируете святую великую тему. И я здесь поставлен для того, чтобы не пропускать стихотворный брак в печать!

— Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас чего компроментирует. Где тут у вас сидит главный редактор?

— Кабинет редактора — по коридору, налево, последняя дверь. Только не просите у него «Книгу жалоб и предложений». Здесь редакция, а не парикмахерская.

— Вам еще недолго осталось тут хихикать, гражданин хороший. Я не позволю всяким надо мной испещряться, — шипит Чугунок и уходит сигнализировать.

Сахар Медович внешне полная противоположность Чугунку. Он цивилизован, обкатан, начитан, улыбчив, льстив, работает «на обаяшку», играет «своего человека». Но в чем-то существенном он тоже Чугунок, только эмалированный!

Сахар Медович заглядывает в дверь, любовно улыбаясь.

— Здрасьте, Канстин Севстьянч!

Узнал, собака, заранее имя и отчество литсотрудника и произнес с такой небрежной фамильярностью, словно они сообща успели съесть по восемь килограммов соли на брата.

— Наконец-то, дорогой Канстин Севстьянч, я могу лично пожать вашу мужественную длань. Я понимаю, что моя фамилия Медович для вас пока еще пустой звук, но, как говорят французы, «ки вевра верра» — будущее покажет. Это вам.

— Что это? — удивляется литсотрудник, хотя отлично видит перед собственным носом импортную шариковую ручку. На стволе ручки — стройная дама в купальнике. Гость наклоняет авторучку, и купальник магическим образом сползает с дамочки. Желтоватые от табака пальцы Медовича качают ручку в другую сторону, и красотка оказывается вновь одетой.

— Это вам, как пишущему человеку. Для вдохновения. Берите, не стесняйтесь. Мой брат из Австралии привез мне три десятка таких ручек, — легко, без напряжения врет Медович. На самом деле он перед визитом в редакцию специально купил эту ручку за трешку у спекулянта перед комиссионным на Беговой.

Литсотрудник вертит ручку, одевая и раздевая девицу. Он понимает, что его самого покупают и притом задешево. Но он не находит в себе сил вернуть презентик. Если бы Медович сунул ему деньги, предложил половину гонорара, о, тогда иное дело, тогда бы он с восторгом спустил взяточника с лестницы. Но тут дешевенькая ручка, а к письменным принадлежностям редакционная братия неравнодушна. К тому же поэмка, накатанная самим Константином Севастьянычем, уже пять лет как покоится в шкафу-могильнике журнала «Кедры», и ручка очень пригодится для подношения заведующему отделом поэзии «Кедров» — маленький камешек иногда вызывает большой обвал.

— Спасибо. Так что у вас?

Сахар Медович расщелкивает плоский чемоданчик «атташе» и извлекает листок. На нем просторными строфами на хорошей, ясной машинке напечатаны стишки.

— Вручаю с трепетом, — интеллигентно улыбаясь, произносит Медович и присовокупляет: — Как говорили древние, «аве цэзар моритури тэ салютант».

— Ну, ну, зачем уж так сразу моритури? — благожелательно бурчит литсотрудник. — Постараемся не допустить летального исхода.

— Спасибо, Канстин Севстьянч, спасибо, — истово, со слезой в голосе бормочет Медович.

Едва сотрудник, обхватив голову руками, склоняется над стихами, Медович снова встревает:

— Извините, Канстин Севстьянч, маленькое, но необходимое предуведомление. Я ведь литературных институтов не кончал. Я, как говорят англичане, — сэлфмейдмен, так что буду вам крайне признателен за любую поправку. Просто я счел своим гражданским долгом поднять голос в защиту природы-матушки. Не могу, понимаете, молчать, слова сами рвутся из груди…

— Да, да, я понимаю. Дайте прочесть…

И читает: