– Да знаю я.
– Пока ты находишься на своей территории, ты невредим, стало быть, в безопасности. А я хочу, чтобы ты был в безопасности.
Впервые за несколько часов Джек Стивенсон позволил себе расслабиться и сказал тоном почти сентиментальным:
– Все, что я здесь делаю, – это для тебя, чтобы ты был невредим. Надо будет побыть вдали от чужаков, ясно, Уолден? Вот что важно, очень важно.
И Джек, отодвинув миски, опустошил на откинутую столешницу коробку патронов. Он пальцем разделил ее на две кучки, пересчитал.
– Двенадцать тебе, двенадцать мне, по-честному, – сказал он, убирая свои в коробку.
– Мы собираемся кого-то убить, папа? Я шучу.
– Это для охоты.
Уолден наконец понял. Джек решил приобщить его к охоте. Мужское занятие, понятное дело.
– Или убить человека? – хихикнул он.
– Что?
– Я слышал, как ты сказал это однажды. Что ты не мужчина, если кого-то не убил. А ты уже убил кого-нибудь?
Джек вздрогнул.
– Тебе померещилось, или я был пьян. Если еще когда-нибудь услышишь от меня подобную чушь, сделай одолжение, Уолден, напомни мне, что с такими вещами не шутят.
– Как хочешь.
– Карабином пользуйся, только если не можешь этого избежать. Бывают такие случаи, когда избежать этого невозможно.
Джек отошел в сторонку и заглянул в свой телефон. Уолден увидел, как он что-то набирает. У него это всегда скверно получалось, потому что он для этого пытался пользоваться большими пальцами, а они у него были слишком широкие. Отец, наверное, хотел узнать сегодняшний результат «Ориолс». Уолден истолковал его гримасу как неблагоприятный знак. Самому ему было глубоко плевать на балтиморскую команду, иной раз он даже втайне радовался поражению героев города, но знал он и то, что за каждым проигрышем всегда следовал тягостный вечер дома. Когда «Ориолс» получали взбучку, Уолден мог огрести такую же в любой момент.
Словно чудом, когда он думал об «Ориолс», обязанных своим именем оранжево-черной иволге, послышался птичий щебет или скорее воркование (стало быть, ничего общего с певучим свистом иволги). Его взгляд упал на что-то, завернутое в тряпицу и по форме похожее на птичью клетку.
– Да, – сказал Джек, – я еще должен дать тебе указания на этот счет.
Он развернул тряпицу, и Уолден с удовлетворением увидел, что угадал верно. Это была клетка, а в ней голубь.
– Ты помнишь, что мы сделали с Ченом в прошлом месяце?
– Окольцевали?
– Верррно! А можешь мне сказать, чему ты научился?
– Что на кольце должны значиться имя и адрес хозяина.
– Что еще?
– Что хороший турман может пролететь шестьсот миль за день, чтобы вернуться в свою голубятню.
– В любых условиях?
– Нет. Его надо выпустить на открытом месте, в хорошую погоду, чтобы он мог ориентироваться по солнцу.
– А почему он так спешит вернуться?
– Потому что его ждет жена.
Джек расхохотался.
– Повезло ему.
Уже больше двух лет назад Лизбет, мать Уолдена, покинула дом Стивенсонов. Уолден много месяцев не мог изгнать из ночных кошмаров крики Джека в соседней комнате во время жестоких ссор, предшествовавших разрыву. Лизбет, насколько он знал, жила теперь с каким-то перуанским дипломатом.
– Ты сможешь это сделать, мой мальчик? Сможешь выпустить голубя в правильных условиях?
– Думаю, да.
– Но главное – письмо, не так ли?
Джек положил на стол конвертик из папиросной бумаги.
– Чен показывал тебе, как надо делать?
– Он говорил, что коломбограмму лучше всего прикреплять или под крыло, или под хвост. Так лучше, чем на лапку.
– Ты помнишь слово, это хорошо. Ты вообще любишь слова, Уолден. Но помни еще, что коломбограмма – не роман. И этот голубь – в каком-то смысле ружье с одним патроном. Иначе говоря, письмо должно быть коротким, и голубя следует выпускать только в случае необходимости. Крайней необходимости.
– Я думал, это чтобы выигрывать соревнования.
– Забудь о соревнованиях. Мы говорим не о голубятниках, а о твоем положении.
Уолден кивнул и, подумав, спросил:
– Что же у меня за положение, папа?
– Ну, скажем, положение человека, у которого в случае крайней необходимости есть под рукой только один голубь. Если ты выпустишь нашего вестника, Чен получит твое письмо через несколько часов.
Уолден окинул взглядом бревенчатую хижину в поисках чего-то, что могло от него ускользнуть. Дрожащим голосом он спросил:
– Ты хочешь сказать, что я могу заблудиться? Заблудиться в лесу? Давай лучше поохотимся вместе, папа.
– Не требуй слишком многого от этого голубя. Если ты заблудишься в лесу, он за тобой не прилетит.
В хижине уже почти совсем стемнело, и легко было представить себе блуждания в темном лесу. Джек достал из ларя лампу и бутыль керосина, победоносно подняв их вверх – на самом деле он приберегал эту находку.
– Везет тебе. Будешь при свете. Ты же до смерти боишься темноты.
Джек говорил короткими фразами, отделяя их друг от друга, как будто каждая содержала важнейшую информацию.
– Придется экономить. Тут не хватит освещать Вегас веками.
Стивенсон снова посмотрел в свой телефон и сказал до жути нейтральным тоном:
– Теперь я тебя оставлю. Надеюсь, ты справишься как большой.
– Оставишь меня? Что значит – оставишь?
– У меня есть дела.
– Как это? Какие дела? Надолго?
На секунду Уолден уловил смятение отца.
– Пока ты не станешь мужчиной. Как только, так сразу, позвонишь мне, и я мигом прибегу.
– У меня нет телефона.
– Как? Куда ты его дел?
Джек это отлично знал. Скромную «Нокию» у Уолдена украли в прошлом году. Вернее сказать, отобрали. Отобрал подонок с гнилыми зубами и синим гребнем на макушке. Выбранив сына хорошенько, отец ударил его только один раз, но это наверняка был самый сильный удар, когда-либо полученный Уолденом Стивенсоном от Джека Стивенсона. К несчастью, это вдобавок произошло сразу после памятного разгрома «Ориолс» в игре с «Л. А. Энджелс» (11-2). В тот вечер, наконец успокоившись, Джек объяснил ему, что оранжево-черная птичка, талисман команды, – самец. Самка – поменьше, и у нее нет черного капюшона.
«У тебя тоже, – сказал он, – нет черного капюшона, и, ей-богу, боюсь, что после ухода на покой Кэла Рипкена наша команда стала бабьим царством».
– Здесь все равно нет сети. Далеко от всего, для всего недосягаемо.
– Я готов спать с тобой в одной кровати, папа. Мы потеснимся. Ничего страшного. Или даже на полу. Мне все равно.
Но Джек раскинул руки. Он не поцеловал сына, только крепко обнял его и легонько хлопнул по щеке. За всю свою жизнь Уолден мог припомнить такое выражение чувств только однажды, когда в восемь лет он уезжал с классом на пять дней в учебный поход в Аппалачи.
– Ты меня разыгрываешь, – всхлипнул он.
– Тебе здесь будет хорошо. Не забывай: пока ты на базе, ты невредим. Никто до тебя не доберется. Никто.
Джек произнес последние слова странным голосом. Иногда Уолдену думалось, не считает ли отец бейсбол настоящей жизнью, а все остальное пустячной игрой с мутными правилами (нормальные люди, такие как Уолден, полагали бейсбол абсурдной игрой, тонкостей которой никогда никому не удалось постичь).
Уолден снова окинул взглядом хижину. Он увидел голубя, узкую кровать, черный котелок, пустую консервную банку, папиросную бумажку на столе, «ремингтон», по-прежнему прислоненный к бревенчатой стене (возможно ли, что отец оставит его одного с карабином?).
– В полу полно дырочек, – сказал он.
– Ты найдешь ответ у Али-Бабы, справа, среди посуды.
Джек остановился у двери. Прежде чем выйти, он показал сыну, как запирается щеколда. Но Уолден, несмотря на нахлынувший ужас (потемки, лес, дикие звери, одиночество), не кинулся запирать дверь. Он все еще думал, что отец играет с ним дурную шутку или, скорее, решил преподать ему урок. Он даже пожалел, что не нанес ни одного точного удара – так далеко, так давно, только сегодня утром, – что хотя бы не попытался. В конце концов, он бы мог. Любой дурак смог бы. Ведь большинство игроков в бейсбол – полнейшие дураки.
