В торговом центре. На глазах у хихикающих покупателей.

Я буду танцевать с Артёмом. Буду любить его сейчас. Так, как могла бы любить Алекса. Всё будет так, как он хочет. Как они оба того хотят…

Наш новый поцелуй ещё солоней: он пропитан не только его кровью, но также моими слезами и разрывающими мне сердце на части невыносимой обидой и ревностью.

Глава 30

*Она*

Мама была права: прогулки под дождём не лучшее занятие для маленькой глупой девочки. Наутро я понимаю, что меня продуло. Проснувшись, я не смогла нормально сглотнуть: горло царапали кошки, нос заложило, и я едва смогла продрать опухшие от слёз глаза.

Полночи я проплакала. Опять и снова. Полночи я не могла поверить, что всё потеряно, что я сама сделала шаг, после которого уже нельзя вернуться в исходную точку, туда, на перепутье судьбы, где у меня ещё был шанс поспорить с ней за Алекса. Хотя бы попытаться поговорить с ним.

Но теперь никакие разговоры не имеют смысла — он видел, как мы целовались. И Артём… Отказать ему в первый раз было жестоко, но тогда я ещё ничего ему не обещала. Вчера же, своим поцелуем, я дала ему не просто надежду, я, как говорится, приняла в руки его хрустальное сердце, и теперь мне придётся либо держать его, либо разбить.

Звучит, наверное, пафосно, или даже слишком самонадеянно… Возможно, я просто ему нравлюсь… Просто как какая-нибудь другая девушка, но почему… чёрт возьми, почему же мне так не кажется?..

Я вижу, как он смотрит на меня, как теряется, смущается при моём появлении, как трепетно и бережно относится ко мне…

И пытается всё для меня сделать…

Вчерашний вечер окончательно добил меня. После того, как мы потанцевали, Краля потащила Алекса за «новой порцией капучино» куда-то в туалет, а Артём, сильно извиняясь, на несколько минут оставил меня одну.

А вернулся с единорогом! С почти таким же плюшевым единорогом в пайетках, о котором я когда-то мечтала и которого потом так проклинала, — только маленьким! Он выиграл его в автомате. Ради меня. И, наверное, уж никак не ожидал такой моей реакции: разревевшись навзрыд, я просто выбежала из этого проклятого кафе! И собиралась вырваться на свободу из самого торгового центра, но Артём нагнал меня ещё на эскалаторе.

Мы ехали вниз. Он прижимал меня к груди. И, вытирая моё лицо губами и пальцами, ни о чём не спрашивал.

А потом я сама ему всё рассказала. Пока шли домой. Про единорожку и про папу. И даже про то, что считаю себя причастной к его гибели...

Стало легче. Один камень с души он помог мне снять. И ещё сказал, что мёртвым плохо, когда о них плачут. Они также чувствуют за это вину. И я пообещала больше не плакать о папе, а потом, придя домой, чуть не порезала себе руки лезвием.

Возможно, из-за того, что окончательно потеряла Алекса; возможно оттого, что, освободившись от одного, тут же взяла на себя другой груз: я не смогу теперь предать Артёма, после всего, что он для меня сделал, я его действительно люблю.

И если ему будет больно — мне будет больно. Точнее, когда ему будет больно.

Я давно осознала, что мои чувства к Артёму не соответствуют тому, чего ждёт от меня он; что я люблю его больше как друга, как классного, по всем статьям чудесного чувака: красивого, и внутренне, и внешне, милого, чуткого, безгранично доброго… но, чёрт бы меня побрал, не схожу по нему с ума!

Это не влюблённость, как в парня, это какая-то другая, больше духовная, чем физическая связь. Привязанность и теперь уже ответственность.

Возможно, если б не было в моей жизни Алекса… Да что теперь говорить! Его нет, уже нет, и теперь точно не будет. Но он есть и будет, блин, есть в моём сердце! Вот действительно, выжирать меня изнутри…

Чёрт, как же мне плохо…

Тёма сказал, он ищет другую дверь… Ну и пускай, а я останусь за этой…

**

Я просыпаюсь от прикосновения. По крайней мере, оно мерещится мне в темноте. Тем загадочнее выглядит странная тишина вокруг. В комнате никого. Лишь с кухни слышен тихий свист закипающего чайника. Вскоре стихает и он. Успокоившись, я переворачиваю промокшую от пота подушку, зарываюсь в неё ещё до того, как в разгорячённую голову снова ворвутся мысли, и опять проваливаюсь в больной и тяжёлый сон.

*Он*

Зря я надеялся, что этот адов четверг когда-нибудь кончится…

Обнаружив, что у родственничков гости, делаю попытку улизнуть в свою комнату, но не прокатывает: батя замечает и окликает меня. Вхожу на кухню, тупо таращусь на сидящую за чашкой чая матушку.

Батя шаркает стулом.

— Садись.

— Если что, я всё ещё несовершеннолетний, — предупреждаю я.

Судя по лицам инквизиторов, смерть моя будет долгой и мучительной.

— Можно я с ним сама поговорю?

По просьбе родственницы намбер ван остальные номера спешно выпроваживают друг друга из кухни. И, дождавшись скрипа их двери, я перевожу взгляд на матушку. Она выглядит усталой, но вполне уравновешенной.

— Может, сахару? — дебильничаю я.

Над её чашкой зависает кусочек рафинада.

— Алекс…

Приходится отправить себе в рот.

— Алекс… — она пытается собраться.

— Или ещё чаю?

— Алекс! — качнув стол, она вскакивает. Сгребает пустые чашки, отправляет их в мойку. Затем падает обратно и начинает ровным, непроницаемым тоном: — Николина не ночевала дома вчера. Она должна была остаться у бабушки, сказала, что останется, а выяснилось, что она была здесь. Как ты это объяснишь?

Будто через силу, она поднимает на меня глаза, полные, мать их, недоверия! Я ей никто, она меня не знает. Она боится меня, как чужого. Я и есть ей чужой.

— А почему я должен что-то объяснять? — так же холодно бросаю я. Зачерпываю из сахарницы сразу горстку кусочков и принимаюсь ставить их друг на друга, стараясь не шатать стол. — Она же твоя дочь, не моя. Ты за неё отвечаешь.

— Она твоя сестра, Алекс! И ты тоже отвечаешь за неё! Тем более, что была она здесь, с тобой, о чём ты почему-то сам нам сообщить не удосужился!

— А-а, так я должен был сообщить? Извините, не знал… Можно уточнить, с какого момента я обязан был отчитываться перед вами за события, происходящие в моей жизни? — Кидаю на неё короткий взгляд и возвращаюсь к сахарнице, столу и башне, с каждой новой фразой всё выше возводя её. — С первой двойки?.. Может быть, с подхваченной в детском садике ветрянки?.. Или со сломанной в третьем классе ноги? Когда я должен был позвонить, мам? — Кладу последний, как мне кажется, устойчивый кирпичик.

Башня шатается, но стоит. А прямо за ней влажные глаза матушки.

— Я не прошу тебя отчитываться за себя, Алекс, — почти умоляет она, — но Николина…

— Но Николина же твой ребёнок, — договариваю за неё.

— Ты тоже мой… — Голос её срывается, она на время замолкает. — Господи, я думала, ты простил давно, — наконец шепчет разочарованно. — Ты говорил, что простил.

— Я простил, — тоже шепчу я.

И выгребаю из сахарницы последний кусочек.

Будет чудо, если эта башня устоит…

–…Просто... если вы так ждёте от меня ответственности за Ляльку, вы должны доверять мне. По-другому никак.

Чуда не случается.

Сахар разлетается по столу и полу.

Глава 31

*Она*

Я хотела отлежаться на выходных, но не вышло. Началась новая учебная неделя, а меня всё ещё изнуряют температура и кашель. Обеспокоенный моим пятничным прогулом Артём где-то нарыл мой номер телефона и за то время, что я валялась в бреду, успел накатать мне шестнадцать сообщений. Причём, не по ватсап.

Мы стали переписываться. В основном, о моём здоровье и школьных делах. А вчера он признался, что очень скучает. Я едва не ответила, что тоже, но, подумав, удалила сообщение.

В груди притаилось отвратительное чувство, названия которому я не знаю. Будто я делаю что-то неправильное. Оно топит меня, всё глубже и глубже утягивая в болото очередной депрессии, из которой самостоятельно, боюсь, мне уже не выбраться.