Но нравилось это не всем. Далеко не всем. Те, для кого привычка делать тёмные делишки была ближе, чем мать род- ная, противились такого рода новшествам, и было вполне предсказуемо, что на референдуме многие проголосуют против их внедрения. Началась дикая агитационная борьба: всякого рода рекламщики, блогеры, тренеры, агитаторы, политтехнологи, следуя своим убеждениям, распространяли их на всё окружение.

Жаркие споры на кухнях и площадях иногда переходили в потасовки. Те, кто не мог склониться в какую-либо сторону, составляли очень малый процент. В массе своей люди определили каждый для себя, что такое хорошо, а что такое плохо. Тех же, кто считал, что новые стандарты «жизни в открытую» опасны, хоть и было достаточно много, но всё же оставались в меньшинстве, однако это меньшинство вело себя весьма агрессивно. Толерантное общество учитывало все мнения, и предпочтение отдавалось технологиям убеждения, а не подавления.

Масла в огонь подливал бывший премьер: он очень многое сделал для страны, авторитет оставался на высоком уровне, и то, что Константин Сергеевич возглавил движение консерваторов, было и логично, и ожидаемо. Нельзя назвать методы их борьбы интеллигентными: последователи консерваторов не сторонились старых «добрых» приёмчиков. Законодательно общее использование видеокамер и микрофонов частных устройств не было утверждено, ещё не весь мир был прозрачен, и кое-что могло легко быть скрыто от глаз общественности. Помните пушкинское: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь»? Консерваторы, которых всё чаще называли староверами, подтасовывали факты и подделывали документы, как в поэме поэта XIX века, оправдывая себя светлыми целями – сохранением права на «тайну личной жизни и свободу совести», когда допустимо поступать не по закону, а по убеждениям. А убеждения у всех разные…

Но вся фишка в том, что законы в то время были не тем же самым, как в двадцатых годах, когда они служили не столько людям, сколько лоббистским группировкам. В эпоху победивших децентрализованных моделей весь законотворческий процесс был на виду: поправки к законам, голосования за них и корректировки записывались в скрижалях навсегда, без возможности подделки и исправления, что и является сутью децентрализованных технологий типа блокчейн. Поэтому законы к середине тридцатых годов практически полностью соответствовали воле народа (ну или по крайней мере тому, как он представлял и выстроил для себя законотворческий процесс).

Инерция всегда уравновешивает новшества, чтобы те слишком быстро не могли изменить жизнь, растеряв её непреложные ценности. Классика всегда в моде, но как распознать, что именно из сегодняшних новшеств станет классикой со временем? Жить старыми, пусть и добрыми, традициями и убеждениями – глупо, считала молодёжь тридцатых годов, стремясь как можно быстрее построить свой «дивный новый мир». В моде был прогресс, и консерваторы были в опале. Их высмеивали, но не могли игнорировать, ибо по закону все мнения учитывались. Поэтому необходимость референдума становилась очевидной. Надо было раз и навсегда определиться именно сейчас, быть или не быть новому миру.

Начиналось всё весьма безобидно, как я уже говорил. Но ближе к референдуму страсти закипали, и, чуя провал, Константин Сергеевич пошёл на крайние меры – призывы выходить на улицы, устраивать демарши и акции неповиновения, на кои находилось немало желающих. Около трети населения так или иначе склонялись к тому, чтобы ещё потянуть с введением законодательного закрепления запрета на тайну личной жизни, и половина из них оказалась на этих акциях протеста. А это довольно большое число людей. На все нарушения закона не хватало дронов-хранителей и живых полицейских. К тому же дроны не могли вмешиваться в тех случаях, когда нарушитель не идентифицировал свою личность хотя бы в одной из децентрализованных систем.

В те дни на станции метро «Коломенская» в агонии споров и демаршей самые отчаянные из толпы сторонников тайны личной жизни (ТЛЖшников, как их ещё называли) бесстрашно попрыгали на рельсы с целью заблокировать движение. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и все методы казались хорошими. Как потом выяснилось, машинистом оказался человек противоположных с этими смельчаками взглядов, и вместо того, чтобы прекратить движение, он стал набирать скорость. Кроме раздавленных ТЛЖшников, жертвы оказались ещё и среди пассажиров сошедшего с рельсов поезда. Это был ужас: дикие инстинкты моментально взяли верх над разумом и на станции началась настоящая бойня…

Цепной реакцией подобные стычки пронеслись по всей стране и даже миру. На следующий день была объявлена мобилизация, и все отставные военные в спешном порядке вышли на службу. Было жёстко: режим чрезвычайного положения не позволял ни свободно передвигаться по стране, ни собираться в группы больше, чем по пять человек. Будто мы жили не в эпоху открытых принципов децентрализованных сетей и норм высокой морали, а в диком средневековье. Сначала ЧП ввели на неделю, но в итоге оно продлилось долгих три месяца, за которые и был проведён референдум. Под голосование, как обычно, отвели неделю, в течение которой агитация была запрещена, и каждый единожды мог оставить отметку о своём выборе. Данные в блокчейнете изменить или подделать невозможно, поэтому какой-то особый контроль применялся только к очным штабам для голосования, где требовалось нажать кнопочку на экране, соответствующую одному из двух вариантов ответа (к тому времени от бумажных носителей уже повсеместно отказались). Голосование в таких штабах по старинке осуществляли только один день, чтобы организационную мороку не растягивать на всю неделю. Сюда надо было являться лично, а без регистрации в любой из официальных систем блокчейнета требовалось удостоверение личности, и публика, которая выбирала голосование в штабах, как нетрудно догадаться, в основном состояла из сторонников ТЛЖ. А они были достаточно агрессивны, понимая, что мир может измениться навсегда.

К штабам были стянуты войска – народная гвардия, полиция, а в удалённые уголки страны направлены профессиональные военные. Над каждым штабом круглосуточно дрейфовали многофункциональные дроны-полицейские: всё просматривалось и контролировалось насквозь, что было невыносимо для сторонников ТЛЖ и щекотало им нервы. Но повлиять на итоги референдума теперь уже не представлялось возможным. Не было никаких шансов нарушить порядок голосования – военное положение вернуло обычный уклад жизни в контролируемое русло, и все участники человеческого социума20 с той или иной степенью терпения ожидали итогов плебисцита.

Итоги оказались вполне ожидаемыми, да и вообще в мире, уже максимально приблизившемся к открытости, насквозь просчитываемом компьютерными программами разного рода, ближайшее будущее максимально прощупано.

Кто-то скажет, что в предсказуемом мире жить неинтересно – и будет, конечно же, прав. Поэтому правильнее будет назвать будущее тридцатых годов не предсказуемым, а известно-вероятностным, когда вероятности тех или иных сценариев будущего просчитаны и хорошо известны, и теперь до доли процентов ясно, чего ожидать. Но становится ли при этом мир предсказуемым? Например, мы знаем, что, скажем, война определённом регионе будет с вероятностью 0,64 процента, или что эпидемия разгорится с вероятностью 12,8 процентов, но это лишь предположения! Это же не точные прогнозы. Если случается что-то, у чего была маленькая вероятность – нам же не легче оттого, что оно всё-таки случилось, несмотря на свой маленький шанс. Так что компьютерные расчёты всё ещё не сделали нас провидцами. Хотя в целом жить стало спокойнее, потому что на менее вероятные события мы меньше обращаем внимания, и не тратим на них свои ресурсы. Люди в целом стали гораздо меньше психической энергии тратить на страх перед неизвестностью, и высвободившиеся силы направляли в творчество. Ну хотя бы потому, что бить баклуши всё-таки быстро наскучивает. Гуманитарные науки начинали преобладать, в онлайн и оффлайн-пространствах стали чаще встречаться музыканты, художники, паркуристы, поэты и философы.