«Да, но послушайте, фру Хансен, Тони очень хорошо вел себя у нас, однако ему необходимо жить в городе и посещать специальную школу, которой у нас нет. Поэтому мы нашли для него такую школу и место в молодежном общежитии и считаем, что так мы самым простым и естественным образом поможем ему стать нормальным членом общества, какими, не правда ли, фру Хансен, мы все по возможности должны быть».

Вошла инспектриса, неся на подносе кофейник и чашки. Чашки она специально выбрала старые, щербатые, решив, что они как раз подойдут для такого случая, хотя новые, для гостей, стояли рядом, в том же шкафу на кухне. И ей, черт бы ее побрал, следовало бы догадаться, что их-то и надо было взять.

Мать тупо смотрела на щербатые чашки, а инспектриса ободряюще улыбалась.

«Нам так хочется помочь вам, фру Хансен».

Директор, гремя ложечкой, размешивал сахар.

«Да, конечно, фру Хансен, речь идет о том, как лучше всего помочь Тони. Вы ведь одобряете эту идею с общежитием?»

«Не знаю, — сказала она. — Надоело мне все это душеспасание! — И немного погодя, пока директор и инспектриса еще удивленно переглядывались, добавила: — У меня вообще-то и скатерть есть, можно было б постелить».

Так он оказался в молодежном общежитии в Бёгелю.

Тьёрнехой, Эгелунд, Бёгелю. А потом, возможно, были бы Росенлю, Гранпарк или Бамбусвенге.

Впрочем, в Бёгелю было хорошо, собственно, это было самое лучшее место из всех, которые он сменил, и директор там, гад такой, ничего был старикан. Он называл их редкостным сборищем болванов за то, что они никак не перестанут делать глупости. Возможно, он был по-своему прав, только что поделаешь, в Бёгелю был Стин, и ему понадобился четвертый партнер для игры. И Тони пошел за ним и выучился угонять и водить машины. И была скорость, и блестящие от осеннего дождя дороги, и возбуждение, от которого сосало под ложечкой. А иногда по вечерам они мирно сидели в общежитии, смотрели телевизор, пили кофе, и старик показывал свои слайды. Случалось, он и к матери выбирался. Но самым главным для него оставался Стин, который своим хриплым, ломающимся голосом говорил: «Ну что, покатаемся вечерком?»

А потом наступил вечерок, когда они случайно сбили того типа. Он лежал на шоссе и истекал кровью, и, откуда ни возьмись, набежала куча народу, тут уж не смоешься. Вот так все и произошло. За ним приехали, и директор объявил, что его переводят в интернат и, конечно же, он сам во всем виноват. И ворчливо добавил, что, во всяком случае, будет рад, если по возвращении в город Тони заглянет к нему. На какое-то короткое мгновение Тони пожалел, что оказался таким болваном.

Потом его увезли. Его увозили все дальше и дальше, а черные птицы с криками носились над бескрайними белыми полями.

Тогда стояла зима, и прошло много времени, прежде чем золотой мальчик Клэс обратил на него внимание. Но теперь это случилось. И вот он сидит на постели Клэса, подложив под спину его подушку, у него пиво и сигареты, он закуривает вслед за остальными, вслед за остальными подносит к губам бутылку и, когда они смеются, смеется вместе с ними. Все, как и должно быть.

3

На улице моросило.

Он стоял у окна, смотрел на дождь и слышал, как за спиной Улла шелестит газетой, а малышка громко стучит кубиком по полу. Сперва он пробовал не замечать шума, но потом не выдержал. В конце-то концов, разве нельзя играть как-нибудь по-другому? Он подошел к девочке, сел перед ней на корточки и попросил кубик.

— Нет, — сказала она, обнажив свои малюсенькие, влажные зубки. — Лена играет.

— Дай папе кубик, — попросил он. — Я потом отдам.

Девочка покачала головой и спрятала кубик за спину, а он, улыбаясь, протянул руку.

— Нет.

Он поднялся и, все больше раздражаясь, вернулся к окну. Секунду за его спиной было тихо, потом снова послышались ритмичные удары, сначала неуверенные и осторожные, а потом все более резкие и громкие.

Его охватило желание броситься к дочке и отобрать кубик, но он заставил себя остаться на месте.

— Улла, пусть она прекратит, — попросил он.

— Она что, в самом деле так тебе мешает?

— Да, мешает.

Он заметил, что она повернулась на стуле и взглянула на малышку.

— Оставь свой кубик, Лена, папа нервничает.

Девочка послушно положила кубик.

— Нервничает, — довольно повторила она и поползла за другой игрушкой. — Нервничает.

— Зачем говорить ребенку такие глупости?

— Ну, я не знаю. А разве ты не нервничаешь?

Ему не хотелось ссориться с ней: обычно они и не ссорились. Вернее, он не ссорился. Когда ей нужно было выговориться, он молча слушал и старался не принимать ее слова близко к сердцу. В последнее время поводы для сор возникали все чаще, но он считал унизительным ссориться с Уллой, точно так же, как считал глупым раздражаться из-за ребенка.

Он по-прежнему стоял лицом к окну и размышлял о том, что в его жизни что-то разладилось, пошло наперекосяк и неизвестно, каким образом все поправить. Думал он и том, что, наверное, следовало бы разыскать Макса и поговорить о вечерней телепрограмме. И о странном поступке Бьёрна, решившего собрать гостей как раз в день его дежурства.

— Во всяком случае, вечеринки на воздухе в этом году не будет, — сказал он, глядя в окно и вспоминая, как раньше они устраивали такие встречи. В саду у Бьёрна, у Макса, да и у них с Уллой. И вечера эти удавались на славу.

— На воздухе, — повторила она рассеянно, продолжая читать газету. — Разве об этом был разговор?

— Да нет, не знаю. Просто раньше так делали.

— Ну да. Впрочем, какая разница!

— В общем-то, конечно.

— Послушай!

Она швырнула газету на пол, он услышал, как она чиркнула спичкой, и сразу же почувствовал запах табачного дыма.

— Там что-нибудь интересное на улице?

— Да нет, ничего особенного.

— Так, может быть, сядешь, раз тебе еще не пора.

Раз уж нам так не повезло, что тебе еще не пора. Нет, этого она, разумеется, не сказала, конечно, нет.

— Хорошо.

Он послушно отошел от окна, сел, протянул руку и погладил малышку по голове, а она сбросила его ладонь и поползла дальше. Без четверти шесть. Он зажег сигарету, которую как раз успевал выкурить до ухода.

Улла наблюдала за ним.

— Ты что, обиделся, что не будешь с нами вечером?

— Я не обиделся.

— Так какого черта ты дуешься? Ведь кому-то из вас все равно дежурить, разве для тебя это новость?

— Нет, — сказал он, — новость, наверное, в том, что дежурить мне.

Она покачала головой.

— Ничего не понимаю.

— Очень может быть, Улла. Мне кажется... ну, в общем, мне кажется несколько странным, что Бьёрн решил пригласить гостей именно тогда, когда у меня дежурство.

— Ведь кому-то всегда приходится дежурить, а кто, по-твоему, должен оказаться на твоем месте?

— Да нет, ты не так меня поняла, просто, на мой взгляд, было бы логичнее устроить вечеринку в день дежурства Карстена или Айлера, ведь мы с Бьёрном давнишние друзья.

— Тебе не кажется, что ты обижаешься напрасно?

— Как тебе сказать...

Дело в том, ка́к Бьёрн об этом сообщил — мимоходом, словно пытаясь поскорее отделаться от него: «Я знаю, что у тебя как раз дежурство, но тут уж ничего не поделаешь. Может, передашь Улле, что в эту среду собираемся у меня, часиков в восемь. Ладно?»

Если б он сказал как-то иначе, если б хоть чуточку посочувствовал: «Понимаешь, старик, мне очень жаль, мы были бы рады тебя видеть». Или, на худой конец, объяснил, почему они решили собраться именно сегодня. Но это равнодушное, брошенное на ходу: «Тут уж ничего не поделаешь...» И очень хорошо, что ничего не поделаешь.

— Как тебе сказать... — повторил он и хотел объяснить, как обстоит дело.

Они почти совсем перестали со мной разговаривать, Хотелось ему сказать, они как бы отгородились от меня, понимаешь, между нами словно стена выросла, она и раньше была, но тогда мне было легко преодолевать ее, а сейчас она все растет и растет.