Сохраняя полное спокойствие, Макс ловко и умело сменил тему. Засунув руку в карман, он повел рассказ о прошлых поездках, воскресил кое-какие полузабытые эпизоды и напомнил, как однажды отличился Бондо, а в другой раз — Клэс. Опасность миновала: Макс рассказывал интересно, живо и подавил мятежные настроения, а Клэс стоял рядом с таким видом, что было ясно: за деловые отношения в коллективе опасаться больше не следует.

Грубая работа, исключительно грубая работа. Он сидел на своем стуле, не вслушиваясь в поток слов, слетавших с красиво очерченных губ Макса, гнев и обида боролись в его душе. Он чувствовал, что его откровенно предали и стравили с ребятами.

Это уж чересчур, подумал он, совсем ни к черту не годится. Как тебе не совестно, Макс. Да и вам всем тоже.

Если не считать того, что пискнула Сусанна, никто из коллег не сделал даже попытки поддержать его. Макс мог бы, если бы захотел, ему бы это ничего не стоило, но он не захотел. И Йохан мог, только и он не захотел. А еще называются коллеги и добрые друзья. Макс, хладнокровно, со знанием дела спасавший свой собственный престиж. Осторожный Айлер, с отсутствующим видом уставившийся в окно. Йохан, своей обычной нагловатой усмешкой демонстрировавший, что его лично это представление весьма забавляет. Сусанна, внимательно разглядывавшая свой туфли. И Бьёрн, который, случайно встретившись с Аннерсом взглядом, едва заметно пожал плечами, что, видимо, означало: конечно, мы поступаем не очень-то порядочно, но ни черта тут не поделаешь.

Странное чувство охватило его, словно так уже было когда-то. Все это что-то напоминало ему — и как Бьёрн пожал плечами, и как внимательно Сусанна рассматривала свои туфли, и как улыбался Йохан. Что-то неприятное, о чем, вероятно, лучше бы вообще не вспоминать, но забыть все-таки не можешь. Так бывает, когда пытаешься вспомнить забытое имя, а память, словно в насмешку, подсказывает только, что оно начинается на «а». Улыбка Йохана. Раскачивающаяся за окном ветка с темно-зелеными резными листьями — не она ли напомнила ему то неприятное, почти постыдное чувство, которое он когда-то испытал.

Янус, конечно, Янус. Вот именно. То, как он выступал на собрании, кричал, размахивал руками, чуть не плакал, а Макс, поднимая руку, призывал к тишине, и ребята смеялись. Янус, конечно, Янус. Йохан однажды высказал мысль, которой он поразился и которой сперва не понял. Только позже до него дошел смысл сказанного.

«Янус старый дурак, но дело он свое делает. Что бы об этом ни думали».

Он не хотел вспоминать о Янусе и попытался прогнать эту мысль. Но она возникла снова, когда, уложив малышку, он прилег рядом с ее кроватью на кушетку, прислушиваясь к спокойному дыханию ребенка. Головная боль, на которую он сослался, чтобы не идти с Уллой к Сусанне и Максу, и в кои-то веки настоял на своем, прошла, но мысль о Янусе вернулась снова.

Он вспомнил, как Янус семенит по посыпанному гравием двору, а вслед ему раздается смех ребят. Маленький пожилой усталый человек, в перекошенной фигуре которого было что-то испуганное: всю жизнь он отчаянно сражался с воспитанниками в различных исправительных домах в безумной надежде, что когда-нибудь отыщет такое место, где его наконец оценят и где ему будет хорошо. Его педагогические приемы безнадежно устарели, он не умел увлечь ребят, хотя в своем роде был человек явно одаренный. Такие умелые были у него руки, так любовно и нежно, словно ласкали женщину, обращались они с инструментом и деревом.

Аннерс как-то заглянул к Янусу в мастерскую и увидел его с деревянной заготовкой в руках, из которой он собирался вырезать фигурку какого-то животного. Он был один в мастерской, рабочий день давно кончился. Теперь, когда Янус заметил его, уже трудно было уйти просто так, и не то из любопытства, не то из вежливости он поинтересовался его работой. В считанные секунды этот человек буквально преобразился. Нет, не маленький пожилой смешной чудак, со смущенным видом показывающий свою работу, стоял перед ним, а мастер, художник, позволивший постороннему взглянуть на нее. «Погляди на эти линии, Аннерс, — сказал он и провел по ним пальцем. — Это очень красивое дерево. Ты знаешь, у дерева есть душа. Обращаться с ним нужно очень бережно, чтобы раскрыть эту душу, а не погубить ее. Дерево не терпит грубого обращения. Почти так же, как люди. — И, помолчав, добавил: — Как бы хотелось, чтобы ребята научились радоваться, находя красоту в таком вот куске дерева. Как ты думаешь, почему это так трудно?»

Янус посмотрел на него своими чуть наивными синими глазами, и он невольно подумал, что в другое время и в другой ситуации этот человек пользовался бы глубоким уважением. Но тут же вспомнил, что Янус всего-навсего безнадежный старый идиот.

Но было ли так на самом деле?

Во всяком случае, его вечерние дежурства неизбежно кончались скандалами. Уже издали, заслышав шум, можно было понять, что дежурит Янус, а по тому, как сильно шумели, очень точно определить, далеко ли зашла забава. Представление развивалось по отработанному сценарию. Сперва ребята довольно невинно подшучивали над ним; он стоически переносил их шутки, пока они не начинали задевать его настолько, что он просил их прекратить. Потом взывал к их совести, но так как и это не помогало, начинал умолять их. Под конец, с пеной на губах, он совершенно терял рассудок, а ребята приплясывали вокруг, не помня себя от смеха. До тех пор, пока привлеченный шумом или вызванный перепуганным практикантом не появлялся Макс или кто-нибудь еще.

После такого дежурства весь следующий день Янус скрывался в той части здания, где у него была небольшая квартирка, и даже в столовую носа не казал. Но через день появлялся снова, отоспавшийся, с ясным взглядом синих глаз, тщетно надеясь, что теперь-то дело непременно пойдет на лад. Его появление тотчас вызывало приступы смеха, потому что среди коллег о нем уже ходила очередная забавная история. С ним постоянно случались происшествия, рассказы о которых вызывали смех и внушали другим уверенность, что они-то сами с ребятами справятся. Не то что Янус, он же просто-напросто несчастный паяц. И они могли позволить себе быть с ребятами построже, ведь объектом насмешек и выпадов всегда был кто-то другой.

Несладко приходилось ему в интернате, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы облегчить его участь.

Почему же мы от него сразу не избавились? — размышлял он. Почему, собственно, он так долго здесь работал?

А потом снова подумал: но мы ведь, в общем, так и поступили, заставили его уйти, причем ради его же пользы. Так оно и было. На собрании все мы с самым серьезным видом говорили, что так продолжаться не может, что в его же интересах подыскать другую работу, поспокойнее. Теперь он, возможно, живет более или менее сносно и обрел наконец душевный покой. Не очень, конечно, красиво, что мы воспользовались его бедой как своего рода стимулом в собственной работе, но в конце-то концов мы приличия соблюли, сделали так, чтобы он ушел. Ведь так и было.

Он закрыл глаза, стараясь больше не думать об этой старой истории, и покраснел, восстановив в памяти истинный ход событий.

Конечно же, все было не так. Это ребята заставили его уйти, когда он им надоел. Это они потребовали, чтобы он уехал. Не мы предложили решение, которому он, в сущности, и сам был рад. Мы просто констатировали, что вот он такой и сякой, настоящий козел отпущения. Точная копия того, известного с незапамятных времен живого козла, которого приносили в жертву ради...

Не увлекайся, предостерег он себя. А то зайдешь, слишком далеко. Остановись и больше об этом не думай.

...Приносили в жертву ради всеобщего процветания и блага. Ради сохранения спокойной рабочей обстановки, укрепления коллектива, ради того, чтобы профессиональные качества остальных никогда не подвергались сомнению.

Словно из далекого прошлого, до него донесся собственный голос. Он вспомнил, как однажды после общего собрания, на котором Янус выступил особенно неудачно, он стоял с Йоханом у двери в комнату отдыха и заметил: «Честно говоря, как-то даже неловко присутствовать при этом».