На клинические испытания новых препаратов существуют жесткие инструкции и требования, и это понятно, ведь речь идет о здоровье людей. В ходе проведенного нами следствия выявлено множество грубых нарушений и отступлений от этих требований. Уже тот факт, что новый препарат применялся в клиниках без ведома, а, следовательно, и без всесторонней проверки Фармкомитета, свидетельствует о безответственности разработчиков.

Следствием, например, достоверно установлено, что многие партии перфторана с пометкой "стерильно внутривенно" направлялись в клинику до получения результатов бактериологических анализов образцов, а впоследствии, когда препарат уже был введен больным, выяснялось, что партия заражена различными болезнетворными бактериями. Такие партии "голубой крови" направлялись в госпиталь им. Бурденко, в Институт хирургии им. Вишневского, в госпитали на территории Афганистана для раненых советских военнослужащих. Начальник лаборатории госпиталя им. Бурденко полковник медицинской службы В. Мороз совместно с разработчиками препарата заменил стеклянные флаконы на пластиковые контейнеры. При этом не потрудились проверить, не будут ли взаимодействовать компоненты "голубой крови" с материалом контейнера. Так отправляли кровезаменитель в Афганистан. Сейчас судебно-химическая экспертиза выяснила, что в массу препарата из пластика в больших количествах попадает диоктилфталат, отнесенный к группе токсических веществ.

К сожалению, таких примеров можно привести множество.

"Литературная газета" предъявляет счет нам, Прокуратуре СССР, за вмешательство в чисто "научную деятельность". Если подобные факты именуются "научной деятельностью", то чего же стоит такая наука?

Можно предположить: развивайся эксперимент с "голубой кровью", как положено в науке, мы бы, возможно, имели сейчас препарат, и впрямь превосходящий зарубежные аналоги. Увы, приходится констатировать другое: обесценены годы исследований, средства, вложенные в клинические испытания… И если вопрос «Кто остановил "голубую кровь"» воспринимать образно, то ответить на него можно определенно. Это карьеристы от науки. Те, кто, прикрываясь высокими помыслами, пренебрегали нравственными заповедями, действовали в обход законов.

12. Версия

Т. Комарова, Н. Прокофьева

(Журнал "Природа и человек", 1988, № 9, с. 31–34 и № 10, с. 30–34)

История, о которой мы хотим рассказать, удивительна. Удивительна в том смысле, что у неподготовленного читателя может вызвать и беспокойство, и искреннее недоверие: такое — в наши Дни? Нет ли здесь путаницы времен? Не ошиблись ли авторы лет эдак на сорок? Но авторы, к сожалению, не ошиблись. Мы придерживаемся событий в их хронологической последовательности, пользуемся документами, опубликованными и не опубликованными, но подшитыми в гроссбухах различных учреждений. Это не дает нам право назвать наш рассказ документальным. Каждый из авторов в разное время, вместе и порознь встречался и разговаривал с его героями (записи многих бесед мы приводим дословно).

Столкнувшись со сложностью изложения от двух лиц, мы решили ввести некий наш обобщенный образ — героя, пишущего, действующего и размышляющего "от автора". Его позиция, его отношение к событиям — наша позиция, наше отношение.

1

Поздним и темным декабрьским утром сторож дачного кооператива — все давно звали его по отчеству — Петровичем, и вряд ли кто помнил его имя — обходил строения и участки, огороженные общим забором. Он делал это каждое утро, независимо от погоды, и сейчас, ступая по промерзшей уже и лишь слегка припорошенной сухим снегом земле, думал о том, что если холода усилятся и в ближайшие дни не выпадет настоящий снег, может погибнуть отсаженная с осени клубника и вымерзнут, как это уже было несколько лет назад, многолетние цветы…

Около одной из дач он остановился. На застекленной веранде горел свет, дверь в серое холодное утро была распахнута. У внутренней стены веранды, прислонившись к ней, стоял человек. Странное это было место и время, чтобы стоять вот так, в одной рубашке. И странная была поза. Странно неподвижная.

— Эй, Феликс Федорович, не застудишься?

И, не ожидая уже ответа, с ухнувшим в пустоту сердцем, ступил на веранду, держась за дверной косяк.

Туго стянутая на шее и закрепленная на вбитом в стену гвозде веревка держала в вертикальном положении мертвое тело.

Вчера Петрович разговаривал с ним, вчера это был Феликс Федорович Белоярцев, профессор, свойский, простой мужик. С ним можно было и потолковать, он мог и налить стакан, и попросить починить крыльцо. Петрович, конечно, не помнил, чем занимался Белоярцев, но знал, что он какая-то большая шишка в науке и что имеет отношение к медицине, а потому, когда жил Белоярцев на даче, время от времени заходил посоветоваться по поводу простуды или болей в пояснице, поговорить о будоражащей воображение и вселяющей надежду на всеообщее выздоровление человечества газетной статье.

И вот сейчас Белоярцев в этой странной позе, и Петрович старался не смотреть на его лицо, предчувствуя, что запомнит его навсегда, и будет это лицо тревожить его в часы стариковской бессоницы.

Около дома притулились "Жигули" Белоярцева — так же, как вчера вечером, когда Петрович постучал в дверь веранды:

— Феликс Федорович, останешься на ночь?

— Пожалуй, да, — Белоярцев отвечал из комнаты, из-за полуприкрытой двери.

— Гостей твоих я проводил. А ты, значит, выезжать не будешь?

— Нет.

— Запирай…

Было профессору 44 года. Он руководил крупной лабораторией в Институте биофизики в Научном городке и занимался проблемой, которая значилась как многоцелевая комплексная программа. В личной жизни Белоярцева все было благополучно, вернее, равновесно. В его личной и семейной жизни всему давно и однозначно определились места, и не было никаких предпосылок к тому, что равновесие может быть нарушено.

Работа, если не считать последнего полугодия, шла успешно, даже более того, работе сопутствовали удачи, удача за удачей. Если не считать последнего полугодия…

2

Я познакомился с Феликсом Федоровичем Белоярцевым четыре года назад. Вернее, сначала познакомился с проблемой. Было это в Тбилиси, в Институте хирургии, где впервые животному (тогда это был осел) заменили 70 процентов крови на искусственную. Позже в Научном городке я видел и баранов, и коз, но больше всего, конечно, собак, крыс и мышей — этот традиционный "лабораторный материал", "биологические модели", живущие месяцы и годы после переливания препарата.

В Тбилиси же мне показали и "искусственную кровь", во время эксперимента в колбах, в ампулах протекающую по тонким прозрачным шлангам. Белую, чуть голубоватую, похожую на снятое молоко. Журналисты, писавшие потом о ней, назвали ее "голубой кровью".Что ж, можно и так…

"Голубая кровь" постепенно замещала красную в изолированном препарате "сердце — легкие", иными словами, в сердце и легких, извлеченных из собачьего организма (в этом эксперименте тбилисцы работали уже на собаках) и лежащих на эмалированном лотке в экспериментальной операционной. Вокруг двигались люди в бело-зеленых одеждах и в масках; руками, затянутыми в резиновые перчатки, они поправляли прозрачные шланги, соединенные с живыми сосудами, приборы замеряли различные параметры жизнедеятельности — словом, все было как в обычной операционной. Собачьи сердце и легкие постепенно бледнели, из алых становились сначала розовыми, потом почти белым, но продолжали сокращаться и дышать. Впервые это был кровезаменитель, не просто восполняющий кровопотерю, но — переносящий кислород, а значит, несущий жизнь тканям, выполняющий основную функцию крови!