По вечерам за стаканом лихтенгайнера, закусывая тюрингской колбасой, Геккель рассказывал, как охотился за радиоляриями в Мессинском заливе, в водах Сциллы и Харибды, и как эти существа свечением своим превращают ночь на море в волшебную сказку. В описании этого удивительного сияния не хватало одного слова, употреблять которое тогда было еще рано, — слова «заря». То была заря жизни: одноклеточные радиолярии вновь воспроизводили своим существованием зарю органического мира. Два друга придумывали для них названия. Возникали непривычные сочетания из слов греческих и латинских, друзья, как сетью, ловили стихами разные виды радиолярий, вспоминали древние мифы, — так общим вдохновением были рождены названия, вроде Nausicaa Phaeacum или Melusina Formosa.
Вот что подразумевалось под «чудесными днями в Иене», о которых полвека спустя напоминало посвящение на польском переводе «Welträtsel».
Теофиль глядел на эту надпись с благоговейным изумлением. Впервые в жизни была у него в руках книга, полученная не от обычных, безымянных людей, книга, которую один ученый с улыбкой и вздохом протягивал другому, не считаясь с пространством и временем. Запустив пальцы в волосы и наморщив лоб, Теофиль принялся читать. Он читал слово за словом с невероятным напряжением, будто за пропущенную запятую его ожидало наказание. Так он досконально изучил предисловие, в котором автор представлялся читателю, не утаивая своих заслуг, и обещал дать всеведение, хоть и не говорил прямо, что сам этим всеведением обладает. Пробежав содержание разделов, Теофиль готов был поверить Геккелю на слово и не сомневался, что автор решит все семь загадок бытия, которые поставил перед наукой малодушный Дюбуа-Реймон.
Лампа потухла. Теофиль посмотрел на часы и удивился — одиннадцать! Три часа просидел он над книгой и тетрадью, в которую записывал то, что хотелось запомнить. В голове у него мутилось, ноги одеревенели. Он распахнул окно. На улице было темно и пусто, почти все фонари уже были погашены.
В небе, как дым, клубились тучи. Пожар пожирал тайну лазурных высей. Огонь, разожженный в день пасхи рукой бывшего семинариста и получавший все новую пищу, объял небесные своды. Уже сгорели в нем сны и грезы, витавшие над колыбелью, унаследованные от деда-прадеда, навеянные долгими молитвами на скамьях костела, у сумеречных окон, на завалинках хижин, нашептанные матерями, бабками, прабабками, — сны, что выросли на упирающемся в небо родовом древе, чьи корни уходят в пепелища таинственных предков, умерших еще при древних богах. Хрустальный небосвод, златые чертоги, луга и рощи рая, ступени головокружительной лестницы, ведущие к светозарным высотам, обратились в ничто и увлекли за собою в бездну чины ангельские, все эти непонятные Престолы, Силы, хоры многокрылых серафимов. В опустевшей вселенной не стало места для престола Извечного, и сам Он, бездомный странник, искал убежища, уносясь, все выше и выше, в вихрях туманностей, под ливнями млечных путей, более одинокий, чем король Лир, и, казалось, вот-вот окончательно исчезнет в недрах мрака.
Теофиль вздрогнул, будто на него упал чей-то взгляд. В просвете меж тучами блестела одна-единственная, на диво яркая звезда. С замиранием сердца смотрел Теофиль на это «око ночи», наделяя его могуществом, чувствами гнева и обиды. То был Сириус, находящийся на расстоянии восьми световых лет, — он видел Теофиля еще в детской кроватке, с разметавшимися по подушке локонами, под изображением ангела-хранителя.
XIX
Ксендз каноник Паливода, приняв последнее соборование, стал поправляться. Как только он немного пришел в себя, первыми его словами было:
— Больше не пускай ко мне этого ксендза! Приходит сюда каждый божий день, высматривает, скоро ли я закрою глаза.
Старушка Сабина, уложившая было свои пожитки, чтобы искать приюта у св. Лазаря, расплакалась от счастья; только теперь она всерьез поверила, что опасность прошла. На ее взгляд, самым бесспорным признаком тяжкой болезни каноника была покорность, с какой он терпел эти ежедневные визиты, — он, изгонявший назойливых посетителей чубуком своей трубки. Однако за четверть века службы у духовной особы она привыкла относиться ко всякой сутане с почтением, и оно не позволило ей исполнить приказ так, как того желало бы преданное сердце: когда ксендз Грозд явился снова (даже раньше обычного), она, став на пороге и лишь еле приоткрыв дверь, сказала:
— Ксендзу канонику лучше, но ему нужен покой.
— О, благодарение богу! — прошептал законоучитель. — Нынче я отслужил молебен о его здравии.
Это была ложь. Ксендз Грозд в этот день отправил последнюю службу по списку настоятеля бернардинцев и только по странной случайности имя покойника, за которого он молился, звучало так же, как имя ксендза Паливоды: Каетан.
В римском бумажнике ксендза Грозда лежал отчет, своего рода квитанция, обо всех отслуженных обеднях с указанием дат. Под длинным, перечнем было написано: «Я, нижеподписавшийся, подтверждаю под присягой пред лицом господа, что все вышеуказанные обедни отслужил добросовестно и по правилам». Далее следовали дата и подпись, широкий росчерк которой говорил, что у ксендза Грозда было утром отличное настроение. Документ был в заклеенном конверте, ксендз Грозд намеревался отослать его по почте, надеясь, что в будущем уже не придется прибегать к подобным заработкам. Однако от ксендза Паливоды он направился к бернардинцам.
Церковь учит, что внезапное, выздоровление, связанное с целительным воздействием таинства последнего миропомазания, происходит тогда, когда такая перемена не противоречит замыслам божьим. В данном случае было очевидно, что провидение больше заботится о сохранении прежнего порядка в королевско-императорском наместничестве, чем о том, чтобы ксендз Грозд получил далматику и красный пояс. Еще неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы надворный советник Гродзицкий в такую вот минуту обратился к наместнику с просьбой составить протекцию у архиепископа. Нет, теперь не время рисковать.
Его превосходительство вернулся из Вены ошеломленный, упоенный, счастливый. Полуторачасовая аудиенция у императора вызвала сенсацию в политических кругах и в прессе всей империи. Речь шла о сеймовой избирательной реформе, и наместнику удалось навести тень озаренности на сияющее, добродушное лицо потомка рыцарей из Ястребиного замка, описывая озлобление партий, в особенности партии украинцев. Было мгновение, когда император даже вздрогнул: при упоминании об Анджее Потоцком. В тот день эта была уже вторая неприятность; еще утром старая, испытанная газета «Фремденблатт» привела почти дословно речь депутата Карои в венгерском парламенте, где, между прочим, была такая фраза: «Председатель кабинета министров, по мнению оппозиции, это главарь банды разбойников!» Наместник, однако, воспользовался этим мгновением, чтобы внезапно перейти от горького к сладкому и выразить в самых горячих словах надежду, что, несомненно, эта реформа пройдет гладко. Император, которого давно уже потчевали самыми мрачными мнениями, задержал наместника еще на полчаса, рассыпаясь в похвалах прекрасной, трудолюбивой Галиции.
Пожалование бывшему министру финансов Залескому графского титула было событием последних дней, о котором еще говорили и писали; от наместника не скрыли, что и он может питать надежды на подобную милость. Разумеется, он их питал и за всю дорогу от Вены до Львова не сомкнул глаз. В Кракове, на рассвете, он вызвал к себе в вагон начальника станции и передал тому для отправки телеграмму, в которой просил маршала Голуховского созвать на вечер заседание сановных членов сейма.
— Дорогой пан Альбин, — сказал он, здороваясь с Гродзицким, — я целиком полагаюсь на вас. Мне сейчас недосуг заниматься всеми вопросами, и в то же время я должен срочно составить себе подробное мнение о важнейших текущих делах. Возьмите для начала вот это.
И он подал Гродзицкому пачку бумаг в зеленой картонной папке.
В другое время этот знак доверия растрогал бы верноподданное чиновничье сердце Гродзицкого, но в последние дни он охладел к будничным делам, составляющим внешнюю оболочку жизни. Вернувшись в свой кабинет, он отложил папку в сторону и достал из ящика книгу.
