— А ты надолго?

— То от его зависит. Ты иди. Мы поговорим сами.

— Как знаешь…

— Собрался — иди, — хмуро заметил Митрич, — раз дело есть.

— Обойдемся без советов, — буркнул Степан, не глядя. — На работе командуйте, там у вас и совет и власть!

Хозяйка, заметавшись, ухватила сына за рукав — видно, хотела удержать, другой рукой полуобняла девчонку, но Степан грубо вывернулся, так что мать едва не упала, и толкнул дверь.

Девчонка, раскрасневшаяся на ветру, точно и не заметила заминки, сняла шапочку, рассыпав по плечам каштановые волосы. Хозяйка торопливо принялась снимать с нее дошку. Довбня между тем похлопывал красными с мороза лапищами:

— Ну, Митрич, принимай гостя незваного.

Гранитно-розовое лицо его сдержанно сияло.

— А, и лейтенант здесь?! — словно бы сейчас лишь приметил. — Или опоздал к обедне? — Довбня деланно засмеялся. — Хотя тут и не начиналось, на столе пусто. А я к вам заходил, товарищ лейтенант, рад, что встретил. Как говорится, на ловца и зверь…

«Ого! — подумал Андрей. — Обращение строго по форме».

Митрич снова сел, хозяйка завозилась у печи. Андрей спросил дотошного Довбню, зачем понадобился, не случилось ли чего чрезвычайно важного. И при этом назвал его «товарищ старшина».

— Да так, ничего особенного, — старшина потрогал усы, зыркнув исподлобья, — пойдемте прогуляемся. Если, конечно, будет ваша воля.

— Воля будет.

— А может, все ж таки обождете, — неожиданно вмешалась хозяйка, — зовсем забыла про вареники, подогрею! А кой-чого к ним… Мало ли… Ветрюга на дворе! Вот и Стефка с нами посидит, все ж таки не чужая нам.

Стефа нахохлилась, покраснела, отчего на переносице у нее густо взошли конопушки. Митрич молчал, не удивившись воспламенившемуся гостеприимству жены.

— Нет уж, извиняйте, — сказал старшина, — не то время, служба… Вот с командиром походим, подышим воздухом.

Хозяйка развела руками да так и не опускала их, пока они шли к дверям. У порога Митрич тронул Андрея за рукав, обронил тихо:

— Еще увидимся, лейтенант.

А Стефка, застенчиво улыбнувшись, кивнула Андрею, как бы присоединяясь к словам Митрича.

Они вышли на мороз. Утром хаты под соломенными крышами уже не казались такими таинственными, как вечером, хуторок пламенел под лучами солнца.

Старшина вынул свой знаменитый кисет. «И что он, собственно, бегает за мной? — подумал Андрей. — Заходил — не застал. Может быть, его приход связан с постоем у Фурманихи: еще потребует вежливенько сойти с квартиры, где ребята так славно устроились, выделит в клубе какую-нибудь холодягу, топи ее. Черт его знает, какие тут у них порядки».

— Какой-то он чудной, председатель ваш.

— А что? — Старшина бросил на Андрея быстрый взгляд.

— Грустный старик, точно больной. И жена…

Старшина ответил не сразу, молча свернул по тропе к оврагу, к наезженной к лесу дороге. Лейтенант все еще не понимал, куда он его ведет.

— Какой он старик? С такой бабой и слон состарится, а он, как известно, двести лет живет. Слыхали?

Андрей кивнул неопределенно.

— Это ж не баба — черт. Сколько я ее знаю, еще с тридцатого, писарскую дочку. За самим войтом замужем была. Они ведь, начальство, за свой круг не ступали. А войта олень пришиб на охоте. Вот и взял ее Митрич, простой объездчик, с парубков сох по ней. С дитем взял.

— Так Степан не родной ему? То-то вид у него не деревенский.

— Деревенский не деревенский… — проворчал старшина. — Думаете, раз деревня, так лапоть. Культура, она в душе человека, а не в должности.

— Вообще, да…

— Вот так… А ее, видно, до сих пор червяк точит. Вроде бы в дар себя принесла, принцесса. — Довбня сплюнул. — Баба — темная душа.

Говорил он нехотя, как бы по долгу службы вводил в курс, в голосе его все еще похрипывало, и Андрей поспешил сменить тему, безотчетно переведя разговор на Степана — чем-то он приковал его внимание. Знакомое лицо… Почему-то вспомнился вчерашний вечер, стопка белья, взятая в постирушку у Степы.

— Дружит с Настей?

Довбня нахмурился:

— Может быть… По холостяцкому делу захаживал. Со Стефкой-то непросто, там жениться надо. — И неожиданно улыбнулся: — Стефка кружок в клубе ведет. Хорошо спивает, прямо соловей.

— А в войну что он делал, Степан?

Старшина, прищурясь, скосил глаза:

— Где-то у тетки, что ли, в дальнем селе от мобилизации ховался. Потом Митричу помогал как связник. Он, Степа-то, мальчик занозистый, да характеру нет. Мамкин сын. Когда-то, при панстве, вьюношей наших, хохлов, возглавлял, когда по дедовой писарской протекции во Львове учился, в университете. Молодежным кружком командовал, были такие у нас кружки в пределах, так сказать, конституции. Книжки они там читали, одним словом, культуру свою отстаивали. Батьки гнулись в три погибели, а он, вишь, в паны выбивался… Ну, в тридцать девятом первый курс кончил, а тут комсомол открылся, он и там, видно, хотел покомандовать, а его и не приняли вовсе, ха-ха… В комсомол-то ему бы Митрича фамилию взять. Не захотел — гонору полны штаны, весь в мамашу.

Довбня нет-нет да и взглядывал на Андрея — видно, дорожил произведенным впечатлением: мол, все он тут знает и всех видит насквозь.

— Вот они втроем и печалятся.

— То есть как?

— А так: батька из-за этой карги, карга из-за неудачного браку, а сын… Летом во Львов ездил на заочный поступать. А пока ошивается завклубом. Видно, бог роги не дал, языкатый он, всякую трепню заводит про самостийность, дурило. Ну они-то к выстрелу отношения не имеют! — Глаза Довбни пытливо сузились, Андрей усмехнулся, понял, что тут-то и есть самое главное: кажется, Довбня видел в нем соперника по розыску, дорожил престижем местной милиции. — Вы же по этому поводу заглянули к Митричу? Можно ж было бы и на работу в будний день…

— Я познакомиться зашел.

Андрею стало смешно. Довбня все поглядывал на него, потом и сам невольно подхихикнул да тут же, насупясь, тряхнул головой, поправил кубанку с красным перекрестьем на верху.

— Значит, познакомиться?

— Конечно…

— Вот здесь, — услышал Андрей за спиной его басовитый голос.

— Что?

— Вот здесь он и стрелял, верней, отсюда. Гильзочку я тут нашел. — Он протянул ладонь, на которой блестела гильза от немецкого шмайсера.

Они стояли на склоне оврага, закрывавшего дом Митрича. От небольшой копны наносило запахом сена. Вокруг, насколько хватал глаз, до самого леса бело холмились поля. Ветер, хмельной, жесткий, забивал дыхание. Низкое небо неслось к востоку, из дальнего леска выезжали на дорогу сани с дровами, слышались понукание, мужской говор.

— А что тут делал затемно этот стеклодув?

— А дрова-то и вез.

Андрею стало ясно, что если и стреляли, то без ошибки — принять возчика за кого-нибудь из районного актива было немыслимо. Он сказал об этом старшине, тот мешкотно, торопясь, вытащил тетрадку откуда-то из-за пазухи, едва не порвал. И сделал пометку, лизнув карандаш.

— Зачем это?

— Так, интересно ваше мнение. А может, он и вовсе не стрелял? А? Просто тому почудилось? Как пуганой вороне.

— Нагар на гильзе свежий, — сказал Андрей, возвращая находку.

— Ах ты господи, — почти естественно изумился старшина и опять записал.

Он был себе на уме, Довбня, просто старался прощупать, что за птица перед ним, играл в простачка. Андрей невольно улыбнулся, но и это не скрылось от дошлого старшины…

— Я вас прошу это дело оставить нам, — сказал Довбня, отводя взгляд, но довольно твердо. — Только лишнего шуму наделаем. А вы бы по своей должности с людьми познакомились, походили по квартирам, человек образованный, рассказали бы гражданам про внешнюю, внутреннюю обстановочку и так далее.

— Попробую.

— Вот и прекрасно!

— Ладно, — сказал Андрей, и в эту минуту вдруг захотелось назло Довбне самому распутать клубок. Довбня, поймав его руку, резко пожал, прощаясь.

— Вот это дело, за это мы вам спасибочко скажем.