Под ним скрипнуло кресло. В лунной полутьме, разбавленной табачным дымом, лицо Семена выглядело резким, осунувшимся. Прямо Мефистофель. И что его принесло? Светящиеся стрелки будильника показывали два.

— Не спится?

Семен ответил не сразу:

— Лежал, смотрел на звезды. — Он хмыкнул, выдохнув облако дыма. — Прекрасный способ ощутить собственную ничтожность. Не пробовал?

— Ужасно ново.

— В том-то и дело.

«Где это он так нализался? — подумал Юрий. — Наверное, у зазнобы своей. Может быть, вместе с ученым гостем… Интересно, до чего они там договорились относительно «незаконных» опытов, в курсе ли директор или решили прихлопнуть «самодеятельность», не подымая шума? Что-то должен сказать Семен, проговориться».

…— И ничего нет. В один прекрасный день превратимся в космическую пыль. Все исчезнет…

Это было уже интересно — представить Сему и себя в виде враждующих пылинок — и немного смешно.

…— и наша технология, и наши размолвки. Ты идеалист, Юрок, тебе легче.

— Зато ты земной.

— Я-то? Земляной. — Семен осклабился, обнажив замерцавшую коронку. — Мужик! Что ни на есть посконный. Дед наш долго за свой клочок держался — до самой войны и меня, безотцовщину, с мамкой не отпускал… Она до сих пор не верит, что ее чадо в люди вышло. Приеду, глядит как на икону… Реактивно трансформировавшийся интеллигент. Атомный век.

— Вот и радуйся.

— И все-таки земной… — мечтательно тянул Семен. — Я в детстве голодал, макуху ел, да и то не всегда, а сосед наш, сельсоветчик Митяй, таскал пайки. В закрытом портфеле — совестливый был. И когда, бывало, прижмут дедулю, понадобится ему какая-нибудь охранительная справка, завялит окуньков, потрет конопляным маслом для жирности и с подношением шлет меня, пацана, к Митяю. Да при этом сказывал со вздохом: «Эх, Сема, жисть — только жмись, за сильного держись и сам не падай. Одним словом, борьба». Митяя, правда, потом погнали.

Юрий старался уловить связь во всей этой путанице космоса с Митяем. Сон и прошел.

— Мордой он ужасно походил на Викентьича, я даже вздрогнул, увидев его в первый раз.

Юрий поморщился:

— Ну, это уже невкусно — оговаривать благодетеля. — Он бессознательно хитрил, вызывая Семена на откровенность. — Хотя старик крепкий и, видимо, тоже далек от «идеализма».

— Что ты! Во — потолочек. Но это между нами.

Семен словно бы чему-то обрадовался, а Юрию стало не по себе от его доверительной скороговорки, как бы рассчитанной на дружескую солидарность против чужого, малознакомого ему человека, кто бы он ни был.

— Нет, — частил Семен, — он неглуп, с опытом, но не фонтан, нет. А вот дай ему место академика — сядет и глазом не моргнет, трогательная самоуверенность! Как в старой аглицкой пословице: о человеке думают так, как он думает сам о себе.

— К чему ты это?

— К тому! К проблеме удачи. Противостояния бывают не часто, и надо хватать звезду за хвост. Банально, не правда ли?..

«Вот оно что, — подумал Юрий, — кажется, меня совращают».

— А что ты придумаешь получше? — Семен, расслабясь, откинулся в кресле и заговорил не спеша, с какой-то хмельной отрешенностью, то и дело вздыхая, похлопывая ладонью по подлокотнику, и, несмотря на весь свой космический нигилизм, напоминал пастыря, который старается обратить собеседника в свою веру. — Дурно, да? Но еще хуже быть неудачником. И главное, никому это не нужно — ни тебе, ни людям. Ты уж мне поверь, кое-что повидал… Друзья остынут. Ну, посочувствуют, может быть. И женщины тоже. Да-да, те самые, расхорошие. Уйдут, и все. Может быть, даже сожалея, мучаясь. Или сам уйдешь, из гордости. Жалость и любовь несовместимы. Попробуй-ка изменить человека. Шиш! Не так просто…

Казалось, мелькнула мысль, словно некое озарение, простая, ясная, все объясняющая, но он так и не смог удержать ее и, все еще пытаясь сосредоточиться, сказал рассеянно:

— Если ты такой умный, измени сам себя.

— А зачем? Представляешь, все станут одинаково хорошими, исчезнет диалектика, жизнь. — Семен шутовски рассмеялся. Опять это был прежний Семен, у которого не поймешь, где правда, где фарс. — Нет, Юрочка, умней себя не станешь… А ты в самом деле идеалист, и несколько старомоден. Тебе подавай ясность, чтобы дважды два — четыре. А это отклонение от нормы. Норма — это сложность, стихия. Истина где-то в синтезе, зачем же залезать в дебри в поисках четверки. Это примитивно, как бунт. Не нарушай связей, не насилуй…

— Аминь? — спросил Юрий.

Он и не мыслил «нарушать». Напротив, хотел извлечь корень из этих Семеновых умозаключений, а получалось, что тем самым рушит почву, жизнь. Да кому она нужна, такая почва, Семену? И ему вдруг живо, с какой-то пугающей ясностью представилось, что Семен существует в ином, чем он и Петр, измерении, где бытуют свои правила, свои законы делячества, привычные, как атмосферное давление, как собственная кожа, без которой нельзя дышать. А кто там правит бал, в темноте, в дебрях?

Юрию стало жарко… Что-то похожее чисто физически он испытал однажды в турпоходе, на Машуке. Ночью ветром его швырнуло на край обрыва, и он не мог ступить шагу — не знал куда. И сейчас он вслепую, лихорадочно нашаривал твердь.

— Ладно, — сказал Семен. — Не скисай, не такой уж я страшный. Просто обыватель, да? А ты хороший, паинька.

— Ну и что?

— Нет, это прелестно… — В голосе Семена прозвучала уязвленность. И снова блеснула все та же неуловимая мысль. — Нет, это чу́дно, когда хвалишь самого себя. И это, между прочим, настораживает… Нет, брат, все мы одинаковы, одного мяса.

— А как же диалектика?

— Что?

— А сложности? А катаклизмы? — Юрий вцепился в Семена, как в репейник над пропастью. — Или когда одинаково хорошие — это плохо, а одинаково плохие — можно жить?

— Ну, ты меня не лови, не оригинально. Плохие, хорошие — не в этом дело, в природе важно сдерживающее начало. Чувство меры.

— И только? — Он все еще держался за свой репейник и вдруг понял, что вся эта Семенова говорильня — блеф.

— Ладно, — сказал Семен, — спать пора… Кстати, как прогулочка за город?

«Уже успела растрезвонить. Ай да Шурочка!»

— Да ты не смущайся… Ну видели, как вы с ней были в кафе. И поехали, ясное дело. Тут не Москва, все на ладони.

Лицо Семена передернулось в какой-то нарочитой, не то насмешливой, не то жалкой улыбке. Или Юрию показалось в темноте. Странно, что Семена это так волнует.

— Да мы просто махнули подышать… К знакомой тетке в колхоз. И вернулись. — Сам не понял, почему скрытничает, чего стыдится. Чувствовал, что Семен ловит каждое слово. Зачем? До чего же противен бывает собственный голос. Но он все-таки досказал, сердясь: — Вымокли на обратном пути как черти. А что?

— Нет, ничего. Погостевали, и на здоровье. — Семен перевел дыхание. — Только не углубляйся. А привалит счастье, бери как подарок. Легче будет терять. — Семен рассмеялся дребезжаще. — А то ведь ты такой, цельный. Еще сломаешься. Кстати, что же вы решили с окислением?

«Вот оно, — подумал он, — вот оно, самое главное, зачем Сема явился».

— Пойду к Любе — пусть соберут техсовет.

— Наше дело правое. Узаконенное.

— Пусть так…

— А Люба-то меня не обойдет, профессора тем более. Не возьмет на себя ваши фокусы и директор. Не будь наивняком. Что он, станет решать за институт? Его дело — согласовать, а не ставить палки в содружество. И потом, ему на пенсию скоро.

«Господи боже, да ведь он трус. — Наконец Юрий понял, поймал мысль. — Трус, потому что своекорыстен, заинтересован и боится, как бы не прогадать. Видно, почва под ним не так уж тверда, как кажется. Потому и приплел, что боится, да еще натянул философский панцирь, Мефистофель доморощенный. Значит, не так уж плохи наши дела». Ему стало весело, даже головой затряс.

Семен удивленно молчал…

В комнате повисла тишина. Тикал будильник, отсчитывая секунды. Время летело, а Семен все молчал, будто уснул, откинувшись в кресле, лишь восковым пятном светлело лицо. Юрию стало не по себе, точно вдруг пахнуло из темноты чем-то зябким, тревожным.