— В комплиментах не нуждаюсь.
— Допрос отложим до их возвращения, — сказал капитан. — А пока подпишитесь.
Андрей взял согретую чужой рукой самописку и, не глядя, поставил росчерк, поймав при этом сочувственно-удовлетворенный взгляд следователя. Вошел Сердечкин, кашлянул, оглядывая обоих.
— Ну, как вы тут, молодцы-налетчики, закончили? — Шутливый тон явно не давался ему. — Довбня чай обещал. Почаюем, капитан, что ли? — Наверное, это относилось и к Андрею. Но тот понимал двусмысленность своего положения. Он был далек сейчас от всего, чем жил еще недавно.
— Разрешите идти?
Подполковник кинул взгляд на капитана, тот сказал:
— Видите ли… На время следствия должен просить вашей санкции на домашний арест.
Он мог бы, наверное, и не просить санкции. Сердечкин как-то сразу свял, избегая смотреть на лейтенанта. Понимал, что домашний арест для командира в нынешних условиях вещь нелепая, а вслух произнес:
— Сержант пока справится? До особого распоряжения…
— Вполне. Я ведь тоже спать не собираюсь.
— Выполните указание следователя. — И отвернулся к окну. Капитан усиленно возился с пухлым портфелем, стараясь защелкнуть замок. Андрей козырнул и, попятившись, толкнул плечом дверь.
* * *
В этот вечер, оставшись один в полутемной, нетопленой комнате, Андрей думал о Стефке. Все остальное вдруг ушло, отодвинулось, отгороженное невидимой стеной, куда заглядывать уже не следовало, все казалось пустым, зряшным, все, кроме нее. Вдруг вспомнился ее смешной вызывающий жест ладошкой, скрывающий смущение. Он точно прощался с ней перед дальней дорогой в никуда. В дверь тихонько постучали, он не ответил. Никого не хотелось видеть, ни с кем говорить. А Стефки он не ждал…
И, увидев ее посреди комнаты, не поверил. Смутно различал ее лицо, подсвеченное маячившей за окном луной. И словно бы вместе с морозным ветерком пахнуло от нее участливой грустью. Но ведь Стефка еще не знала ничегошеньки. Он поднялся и шагнул к ней, неожиданной, почти призрачной, будто сотканной из лунного света и запаха талого снега, к которому примешивался аромат зимней хвои. На миг ощутил сквозь шубку ее тепло. Она легонько отстранилась, и он почувствовал неладное…
Видно, все-таки что-то прослышала или догадывается.
— Стефа…
— Тру-ля-ля… Юж семнасте рокув — Стефа.
Она немного покружила по комнате, чуть посмеиваясь, роняя какие-то незначащие слова: о близкой весне, что луна над лесом — как живая… От трепетной веселости, какого-то бесшабашного ее озорства веяло смутным ощущением беды, или она жила в нем самом, обостряя чутье?
Тут только он заметил у ног ее, на полу, стопку книг…
— Вот, набрала, тилько все старые, едне сказки…
И он понял, почему от нее пахнет лесом — ходила по хуторам.
— Стеф!
— Да…
— Ты пришла?
— Ну.
Она потянулась к нему и, замерев, потерлась щекой о плечо — даже дыхание перехватило. И он вдруг понял, что сейчас произойдет невероятное, чего он не мог допустить, не имел права…
— Сядь, — сказал он, мягко высвобождаясь, — ты по делу или так?
— Или так…
— Что-нибудь случилось?
— Мама з Ровно пшиехала. Оформила документы. Через десенть дней поедем.
— Ты же не давала согласия!
«Господи, к чему это теперь!»
— Не вем. Цо мне делать, не вем.
Он смотрел с койки, из темного своего угла, как она снова закружила по комнате, дурашливо вертелась на каблучках. Что он мог ей посоветовать сейчас?
А она все расхаживала, изредка поглядывая в окно, словно что-то могла там разглядеть. Потом вдруг присела рядом на топчан. Сказать? Что? Вправе ли он вмешиваться в ее жизнь, если у самого все рушилось?
— Мне не хочется… Я тут родилась, привыкла.
«Не то, не то. А что же, собственно…»
— Анджей… — Она умолкла, точно собираясь с духом. — Ты… — И, неловко рассмеявшись, будто всхлипнув, добавила: — Може, ты еден чловек, которому я верю. Посоветуй… Матка боска!
Самое ужасное было бы сейчас объясниться, вызвать жалость. Он не знал, насколько серьезно ее чувство и, вообще, чего оно стоит в ее годы. Наверное, она бы его не бросила, в чем-то они были похожи, такие разные во всем — он со своим коротким житейским опытом и она — веселая, забавно религиозная, с открытой душой, делавшей ее сестричкой для всех. Он обнял Стефку, ощутил на щеке горячее дыхание, прядь, упавшую ему на глаза, всю ее, теплую, дрожащую, зашедшуюся в жалобном шепоте:
— Анджей, плохо мне, Анджей.
— Что с тобой?..
— Ниц. Мовчи. Вот я пшишла, сама пшишла.
— Стеф, родная моя.
Послышались чьи-то осторожные шаги в прихожей — Юра.
— Товарищ лейтенант, вы спите?
— Нет!
— Хорошо. Потом зайду…
Хлопнула дверь. У него было такое чувство, будто он совершает преступление.
— Стеф, — сказал он, — умру я без тебя.
…Лунный серп под обрезом окна казался повисшей во тьме раскаленной секирой. Он не спускал с него глаз, а Стефа, прижавшись к нему, все спрашивала, отчего они у Андрея стали синими. Днем серые, а сейчас синие. «И чего в них така тенскнота?» Как будто ничего не произошло. Главное, что ее занимало: почему он невесел?
Потом она осторожно повела губами по его щеке:
— Колючий…
И смешно схватилась за голову:
— Ой, вшистки шпильки потеряла.
— Стеф, — сказал он, — прости меня. Я… не должен был этого делать.
— Не поняла…
— Я, наверное, подлец… У нас ведь нехорошее стряслось.
С шорохом посыпались ее шпильки. Даже в темноте он различил ее отчаянный, ждущий взгляд. Вдруг вскочила и, накинув кофту, бросилась к вешалке. И стала отыскивать пальто.
— Постой, я объясню… Я виноват…
— Не, не виноват, я сама… Ой, зовсим забыла, корова не кормлена…
— О чем ты, я же тебе говорю, у нас беда… Во взводе! Из-за этой кражи. И мне не выпутаться.
Но она, казалось, ничего не слышала и только повторяла:
— Нет, нет, нет… — И все никак не могла попасть в рукава.
— Ты что, не понимаешь, черт подери! Я же тебе русским языком…
— Чего ты лаешься, Анджей, — чуть слышно сказала она, — як ты можешь?
— Прости.
— Як ты мог…
Тишина, точно гром, придавила обоих.
— Да-да, я понимаю… Взводе… Неприятности… То очень важно, — зачастила она, уже держа на весу связку книг, и ни с того ни с сего снова засмеялась и что-то опять заговорила, о каких-то пустяках, об этих сказках, собранных сегодня, пять тоненьких и одна толстая на английском языке… «Пиквик… клуб». Правда, не сказка, зато бардзо смешна.
И, спохватившись, толкнула ногой дверь…
Была — и нет… Как будто и не было вовсе. Все произошло как в дурном сне. Он застонал, как от боли, сжав челюсти. В жизни не плакал. Чего только не пришлось повидать на войне, в спаленных деревнях, скольких похоронил друзей, еще не успевших остыть, минуту назад делившихся махоркой, не подозревая, что это и есть последняя затяжка…
Теперь он жалел, что остался в живых. Никогда не думал, что можно об этом жалеть. Будто оборвалось внутри. Он оделся и выбежал наружу, в мозглую темень, словно все еще не веря, что она ушла. Может, стоит где-то рядом, ждет… И глупо, совсем по-детски ожидая милости у этой холодной ночи, позвал:
— Стеф!
Было тихо и звездно. Он знал, что не пойдет за ней, будет жить эти три оставленных ему дня какой-то незнакомой, неприкаянной жизнью, без ожиданий и надежд. И взгляд его, ослепший от этого звездного пустого неба, словно бы вернулся вовнутрь, в глухие потемки души… Еще кольнула мысль, что подполковник-то уехал не простившись. Вот оно как. А ведь это кое-что значит. Это очень многое значит. Ну что ж, все правильно. Даже весело стало от прихлынувшего отчаяния. Весело и пусто. Оставалось ждать развязки. Уж она-то не замедлит — это он тоже знал.
С этим и уснул, укутавшись шинелью, а когда очнулся, солнце уже серебрило косым лучом наледь на подоконнике. Часы показывали десять. И Юра не разбудил: пожалел, что ли…
