жалко только, папы нет.

Папа там, и мама там,

где душа их весит грамм.

Никому пацан не нужен,

оттого травой он вскружен,

оттого-то подлый план

составляет парню план.

Возлюби, Мари, Хуана,

пропади, марихуана,

пропади навек, тлетвор,

демократик — рашен вор.

Вот такая вышла лажа:

в наркоманах милый Саша.

На беду свою он русский,

кругозор к тому же узкий,

на беду душа как поле,

на беду хотел он воли,

на беду и получил —

чурок пару замочил.

Что имели где-то лавку,

на двоих пьянчужку Клавку,

дом разрушенный в чечне,

чувства добрые ко мне.

Подымайся, Саша, с травки —

ждут уж нары, типа лавки.

Три шестерки

Бог простил меня за это,

Бог простил меня за то.

Мимо ехала карета,

зацепив за хляст пальто.

Вот тогда, попав в ступицы,

волочась по мостовой,

возмечтал родиться птицей

с длинношеей головой.

И лететь на юг вне стаи,

мимо сел и городов,

где родятся колонтаи,

дрянь людская всех родов.

Мимо холдингов и шопов,

мимо красных фонарей,

мимо всех мастей холопов,

от рабочих до царей.

Бог простил меня за это,

Бог простил меня за то.

Все равно, осталась мета:

три шестерки на пальто.

Трудно

Как трудно сильным быть:

не гнуться на ветру

и в море грозном плыть

навстречу волнам,

беде в глаза смотреть —

и песню петь задорно,

и заслонить от ворога сестру.

Как трудно боль под сердцем превозмочь,

и мыслей черных разгоняя стаю

в беду попавшему обидчику помочь,

и не всплакнуть, отчизну покидая.

И трудно разлюбившую забыть,

и как с другим ласкается представить.

И сердцу нелегко вот так остыть —

и душу трепетную не оплавить.

Как трудно. Все же надо сил найти,

чтоб с головою поднятой идти.

Уголки

Летят над городом вороны —

до горизонта все черно,

и ветер рвет деревьев кроны,

и будто все осквернено.

Как будто все осатанело,

и балом правит сатана.

Вот так Орда на Русь летела —

и Русь была покорена.

Но все проходит, пролетает —

в грязи лежит ордынский князь.

А русский сокол ввысь взлетает,

летит стрелой, в века вонзясь.

И так с душой бывает часто:

как будто туча воронья

покроет черным помысл ясный —

и нет темней на свете дня.

Страшны душевные оковы,

смешно и глупо: раб себе.

Но вот однажды ты раскован,

навстречу тянешься судьбе.

И не таясь себе подобных,

душой раскрытый нараспах,

не ищешь уголков укромных —

весь тут, в улыбках и стихах.

Улыбка

Херсонская помещица

в морской лагуне плещется.

И светит нероссийское

в зените солнце римское.

И чайки в небе носятся,

и в память что-то просится.

На желтой фотографии

дома как эпитафии,

и пальмы нереальные,

как урны погребальные,

и солнце, пляж — сусальные,

и платья дам как бальные.

Но юная помещица

в морской лагуне плещется

и в знак своей сердечности

улыбку шлет из вечности.

Умиление

День прошел, печаль какая…

Сколько будет этих дней,