Игорь был красив, хотя уже не первой молодости. Ярко-голубые боль­шие глаза. Говорят, когда был молодым, в него влюбилась известная актриса Ия Савина, которая снималась в фильмах “Дама с собачкой”, “Гараж” и дру­гие. И, самое главное, что я хотел бы отметить, он был очень порядочный человек.

С нами в компании одно время ездил бывший главный редактор “Комсо­мольской правды”, а потом заместитель главного редактора “Известий” Лев Константинович Корнешов. Затем он подтянул своего сына Сашу. Надо ска­зать, что Саша работал в КГБ. И, насколько нам известно, курировал твор­ческую интеллигенцию. То есть ему надо было как раз среди нас быть. Но, я думаю, он нас не закладывал.

Следующим я бы назвал Володю Лапского. Лапский не всё время с нами ездил, от случая к случаю. Но это был парень, как бы сказать, своеобразный. Он закончил сначала Московский институт иностранных языков, потом учился в Военном институте иностранных языков, знал немецкий, французский, ис­панский. И готовился ехать, по-моему, в Германию. Но где-то на каком-то приёме, в каком-то посольстве какое-то неосторожное слово сказал. И кто-то донёс “куда надо”. Лапский оказался невыездным. На 20 лет!

Когда мы начали ездить в 1968-1969 годах в Ярославскую область на охо­ту, его с нами не было. Он в это время работал в журнале “За рубежом”. В “Известия” пришёл в 1973 году, в 1987 году поехал за границу, в ФРГ. В 1992 году вернулся.

Когда я его увидел первый раз, отметил: большой лоб, рыжие усы, лицо удлинённое. Я бы сказал, привлекательное, но по-мужски. Хотя, может быть, привлекает и некоторых женщин. Взгляд ироничный, чуть-чуть надменный. Как оказалось, эта надменность относилась не к нам, а к той системе, кото­рая его 20 лет не выпускала за границу. А наши поездки он считал райскими отдушинами, глотком воздуха.

Действительно, мы все были близки, у нас были интересные разговоры. Он мне рассказал, почему Надеин возненавидел его и стал считать плохим журналистом-международником, хотя раньше было иначе. Якобы одна жен­щина, которая нравилась Володьке, сказала ему, что Лапа её добивался. По­сле этого произошёл обрыв. Страдая от того, что он невыездной, Лапский, по его словам, находил отраду в любовницах и охоте.

Ущербность от статуса “невыездной” сказывалась на его характере и по­ведении. Он жёлчно юморил, как-то вызывающе острил. Но в целом он был интересный парень, довольно умный, тоже, кстати, пишущий. Сейчас уже, по-моему, несколько книжек издал.

Был ещё Том Иосифович Фетисов. Маленький, щупленький добрый чело­век, с вечно слезящимися глазками. Особенно когда выпьет, глазки слезят­ся, блестят. Такой благодушный. Никогда не кричал, никого не перебивал. Я всех их хорошо описал в “Крике совы...”, кроме Лапского, — его, по-мое­му, у меня там нет.

Следующим я бы назвал Страхова Владимира Александровича, — нашего госплановца. Подтянутый, худощавый, стройный, собранный. Самый настоя­щий человек из Госплана. Он нередко приезжал на охоту прямо с работы — в костюме, галстуке, в туфлях. Приезжал на своей “Волге”. И уже на базе пе­реодевался во всё охотничье. У него была светлая куртка короткая. А зимой, в морозы, надевал белый тулуп. Кстати говоря, в морозные охоты надевали тулупы Лапский и я — мне когда-то отец подарил его, поскольку командовал каким-то складом. Остальные тоже одевались по погоде: в дублёнки, в тёп­лые куртки, ибо попробуй постоять минут 40-60 на морозе в 25 градусов в лёгкой одежонке! И ведь не сойдёшь с номера без команды — дисциплина была жёсткая. Однажды Ашраф Ахметзянов не услышал сигнала отбоя и сто­ял в лесу, пока за ним не приехал егерь. А у Ашрафа от мороза лопнули стёк­ла очков.

Кстати, об Ашрафе. Он влился в нашу компанию несколько позднее. Со­бранный, волевой, с твёрдым характером татарин, видно было, что он не да­вал спуску “лесным братьям” в Прибалтике, когда воевал против них. А вообще-то — хороший, весёлый мужик. Мог где-то посмеяться, но не шутник.

Это так немного о нашей компании. Ну, естественно, и обо мне. Как я себя могу охарактеризовать? Говорят, я был и острый, и хваткий. В “Крике совы...” я описал себя в двух ипостасях: и Волков, и журналист Савельев, когда речь зашла об “Известиях”. И чтобы закончить об охоте, расскажу один случай. Приехали в Переславский район. Это самый южный район Ярослав­ской области. Нас расставили на большой просеке. За спиной — лес, и ме­трах в тридцати — тоже такая широкая просека для высоковольтной ЛЭП. Столбы уходят влево, теряясь где-то вдали, и вправо. Справа, метрах в двухстах просеку пересекает дорога и уходит в низину с густым лесом. В эту низину уехали наши загонщики. А перед тем, когда мы подъезжали к просеке, туда, в низину, в большой лесной массив, по той же дороге про­ехала легковая машина. Я увидел на полке, позади задних сидений лежит похоронный венок. Машина скрылась, а нас егеря стали расставлять на но­мера. Слева от меня, метрах в двадцати, оказался Лапский. Стоим, ждём.

Мороз за двадцать, а голосов загонщиков всё не слышно. Наконец далеко­далеко в лесу послышались крики. Когда наступает такой момент, мгновенно собираешься, весь превращаешься вслух и, не поворачивая головы, шаришь глазами по лесу за просекой. Голоса сначала были громкие, потом стали ти­ше и вдруг совсем смолкли. Я понял, почему. По югу Ярославской области, то есть именно в этих местах, проходит левая часть так называемой Клинско-Дмитровской гряды. А это холмы, крутые овраги, мелкие и глубокие впади­ны, снова возвышенности. Видимо, загонщики двинулись в нашу сторону с возвышенности, а потом углубились во впадину. Кричать, наверняка, про­должали, однако голоса их тонули в глубине леса. Не понимая, в чём дело, как я потом выяснил у ребят, все ждали продолжения. Стояли и мы с Лапским, застывшие на морозе.

Вдруг с той стороны, откуда поначалу раздавались голоса загонщиков, донеслись звуки известного похоронного марша Шопена. Я вспомнил легко­вую машину, венок в ней и понял, что кого-то хоронят в невидимом населён­ном пункте. И внезапно, скосив глаз, увидел, как Лапский, подняв голову к небу, держа ружьё наперевес, зашагал вперёд. Изумлённый я зашипел: “Лапа, ты куда? Вернись на место!” Кричать было нельзя, зверь мог стоять уже у края противоположного леса. Но и оставлять шагающего, устремивше­го взор к небу Лапского, тоже было недопустимо. Я снова, теперь уже гром­че, окликнул словно потерявшего ощущение реальности Лапского. Он вдруг встал, опустил взгляд на лес, повернул лицо ко мне, и, словно лунатик, по­шёл по своим следам назад.

Едва он вернулся на место, слева от нас, метрах в ста, выбежал на про­секу лось. Кто-то из наших выстрелил, и лось упал.

Я потом спросил его: “Что произошло?” Володя как-то странно посмот­рел на меня и сказал: “Я думал, это голос неба меня позвал. Представля­ешь, почему в морозной тишине, из глубины глухих лесов зазвучала похо­ронная музыка?”

Много лет я собирался написать рассказ об этом. Но так и не случилось.

Рыбацкие колориты

Постепенно в наши охотничьи поездки стала вклиниваться рыбалка. Сна­чала мы ездили ловить рыбу в Подмосковье, а потом перешли на Астрахань.

Страсть к рыбалке стала проявляться, как говорят, с ранья. После вой­ны жизнь в Сталинграде была далека от сытой. Бабушка варила щи из лебе­ды. Помогал огород. А летом стала все чаще добавляться в рацион рыба. Ну, какая рыба? Мелочь, которую называли чехондой. Сходив в первые разы с пацанами на берег Волги, я потом уже больше себе не представлял, что можно как-то без этого обходиться. Снасти были у нас примитивные до не­приличия: прут — удилище, нитка катушечная и какой-то крючок. Но рыбы мелкой — чехонды — были тучи. Поэтому мы возвращались к концу дня по до­мам, увешанные крест-накрест, как пулемётными лентами, снизками этой чехонды. Она была маленькая, но жирная. Из неё делали котлеты, её жари­ли, с ней варили уху.

Постепенно я стал ездить за Волгу, переезжать на пароходике и ловить рыбу уже там. Кстати говоря, об этих рыбалках у меня есть два рассказа: “Казнь С. Разина” и “Лучше бы не было того табора”. Оттуда я уже приезжал чуть-чуть с более крупной рыбой, допустим, с сазанчиками с ладошку, с плот­вой, краснопёрками. Но вообще, скажем так, с детства я больше любил ло­вить, чем есть. Меня волновала эта страсть, когда поплавок вдруг качнётся, дёрнется и потом — раз! — уходит в глубину. Свой этот прут поднимаешь рыв­ком, а там что-то в глубине бьётся...