– Не занята. Не стоит быть излишне вежливым, Лев Иванович. Я просто не могла прийти в себя. Вино взяла в школе, из учительской. Директор накануне сказал, что после выпускного все соберемся и нормально попрощаемся. Только вот теперь сделать это уже не получится. Ну я и стянула бутылку с его стола. Своровала, ага. Да и выпила я совсем чуть-чуть. Когда уйдете – продолжу, так что спрашивайте сейчас, о чем вы там хотели, потому что потом я буду слишком глубоко в себе.

Ее честность пришлась Гурову по душе. Арефьева не выделывалась, не пыталась казаться другой и сразу дала понять, что принимать ее необходимо такой, какая она есть на самом деле. Очевидно, что от Льва Ивановича она ожидала того же – открытости.

– А я понимаю, почему вы здесь, – заявила она. – Потому что спустя время события воспринимаются иначе и люди могут что-то вспомнить и помочь следствию. Я права?

– Абсолютно, – согласился Гуров. – Мои коллеги снова поговорят с каждым, кто был этой ночью в школе. Может быть, люди вспомнят что-то, о чем не рассказали полиции. Так что, Ольга Игоревна, все правильно понимаете.

– Я запомнила все четко и ясно, – отрезала учительница. – Ничего нового с тех пор в памяти не всплыло.

– Вам «повезло» первой найти тело Олега Алексеевича, – напомнил Гуров. – Поэтому интерес к вашей персоне особенный.

– Ага, – скептически закатила глаза Арефьева. – Обычно таких, как я, подозревают в первую очередь.

«Нервничает, – понял сыщик. – Но пока что держится. Не знает, что я ей скажу и о чем спрошу. И боится, что не поверю».

– Обычно так и происходит, – согласился Гуров. – Но вы, вызывая полицию, сказали, что учитель истории убит. Вы не сказали, что человеку стало плохо, не позвонили в «Скорую». Согласитесь, Ольга Игоревна, такое заявление прозвучало довольно серьезно. Для него нужны веские основания.

Учительница, все это время стоявшая посреди комнаты, поискала взглядом, куда бы сесть. В сторону дивана она даже не посмотрела – соседствовать с Гуровым ей явно не хотелось.

– Все в порядке? – решил ей помочь Лев Иванович.

– Да. Действительно, и почему же я не позвонила в «Скорую»?

– Да, почему?

– Потому что увидела, что он умер. «Скорая» бы ничем не помогла.

Она ушла на кухню и вернулась с табуреткой в руках. Поставила ее на том месте, где стояла до этого, и наконец села, старательно избегая смотреть на Гурова.

– Вы разговаривали с кем-нибудь из наших? – спросила она. – С учителями, с директором?

– Пока что только с учителем физкультуры.

– О, ну конечно. И что же он вам рассказал?

Она вскинула голову и теперь, уже открыто, посмотрела на Гурова, ожидая ответа.

– Ольга Игоревна, я сейчас беседую с вами, – напомнил Лев Иванович.

– Вы спросили, почему я решила, что Олега убили, – повторила она. – Я не просто так спрашиваю о том, что именно вам наплел наш дорогой и уважаемый учитель физкультуры. А самое прикольное, знаете в чем? В том, что я до поры, до времени считала физрука хорошим другом.

– И что же между вами произошло?

– Вот уж кто постоянно издевался над Шлицманом. Об этом он вам тоже рассказал или тактично умолчал, выставляя себя исключительно с положительной стороны?

– Нет, об этом он ничего не говорил, – осторожно ответил Гуров.

– Разумеется, – презрительно улыбнулась Арефьева. – А налью-ка я себе еще стаканчик. Как вы на это смотрите?

– Отрицательно, – твердо произнес Лев Иванович. – Потерпите, пока я уйду.

– Да не стану, не бойтесь, – продолжила Ольга Игоревна. – Не могу я столько пить… Просто…

Вот этого Гуров и не хотел сейчас больше всего – истерики. Тогда и разговора не получится. Но это с одной стороны. С другой же, находясь в расстроенных чувствах, человек порой выдает такие ценные факты, о которых никому и никогда бы не рассказал. Каждый раз, оказываясь перед выбором, Гуров ломал своего внутреннего мента, который настойчиво требовал любым способом добыть желаемое. И надо сказать, не всегда одерживал над ним победу. Но в случае с женщиной, которая с трудом справлялась с собой, он все же решил остаться человеком.

– Выкладывайте как есть, Ольга Игоревна, – разрешил он. – Можете даже в выражениях не стесняться.

Арефьева пару раз шмыгнула носом, но слезы на ее лице так и не появились.

– Нечего мне скрывать. Все они убивали его. Морально, психологически – как хотите. Вот он и не выдержал.

– То есть вы рассматриваете суицид?

– Даже если так, то его заставили это сделать. Довели.

– У него были проблемы со здоровьем?

– Не было.

– Точно знаете?

– Не было же, говорю, – уже громче повторила Арефьева. – Сам как-то сказал, что сердце у него, как ни странно, работает как часы. И у врача он недавно был. Я сама его уговорила обследоваться. Ничего серьезного по анализам не нашли.

– Понятно. Понимаете ли, Ольга Игоревна, Олег Алексеевич Шлицман был убит в прямом смысле этого слова, – произнес Гуров. – Скончался от последствий полученной травмы головы.

– Он же не сам упал и ударился, верно?

– Не похоже, чтобы сам, – ответил Гуров. – Поэтому прошу вас изъясняться точнее. Если вы кого-то видели прошлой ночью или что-то слышали, или что-то знаете, то я бы также хотел быть в курсе.

Арефьева принялась пристально рассматривать свои ногти. Тот, что на среднем пальце правой руки, был сломан.

– Не видела, не слышала, не знаю, – подумав, тихо сказала она. – Даже если бы я что-то заметила, то не придала бы значения, потому что человек я не наблюдательный. К тому же и музыка громко играла, и дети смеялись. Не прислушивалась, понимаете? Все так и было, как я сказала. Искала его живым, а нашла мертвым. Но его смерть я вижу как логическое завершение целой череды событий. Но откуда вам все это знать? Я работаю в школе одиннадцать лет, но знаю… знала его лучше остальных – могу в этом поклясться. Все очень изменилось именно за последний год.

– Что же именно изменилось, Ольга Игоревна?

– Его поведение. Будто бы Шлицман был костью в горле директора.

– А в чем это проявлялось?

– А это же видно. Директор будто не уважал Олега Алексеевича. Смотрел мимо него.

– То есть подробностей вы не знаете? Все это исключительно ваши наблюдения?

– Да. Но можете мне поверить, так и было. Но Немирович и сам скользкий тип. Выделял богатеньких детишек, заставлял уделять им внимание, ставить хорошие отметки, награждать грамотами, а детей из обычных семей никак не выделял. Отвратительное зрелище. Но моих коллег это, кажется, не волновало. Каждый был сам за себя. То, что случилось в библиотеке, можно считать итогом массового проявления малодушия и элементов приспособленчества. Как вам такая версия?

Гуров понимал. Как и то, почему именно Арефьева нашла общий язык с жертвой. Они были очень похожи. Одинаково воспринимали действительность, одинаково страдали от того, как все несправедливо устроено. Но действительно ли все было так ужасно, как рассказывает Ольга Игоревна?

– Я когда с ним познакомилась, то сразу увидела в нем вот этот внутренний протест. Его крутило от всего, что было общепринятым. Правда, раньше он еще хоть как-то сдерживался. Например, день рождения у Бегунова. Это учитель по физике, он уволился два года назад… ну я как пример привожу, ладно? Бегунов и Шлицман не особо ладили. Бегунов был высокомерным, считал многих учеников тупыми, а себя мнил недооцененным ученым, который вынужден прозябать… и так далее. Шлицман над ним откровенно посмеивался. Итак, день рождения. Замдиректора собирает на стол, чтобы после уроков поздравить именинника. Уже и подарок ему купила. Соответственно, деньги брала из личного кошелька и попросила возместить траты. Обычное дело, кстати. Все сдают деньги молча, а Шлицман заявляет, что для Бегунова он ничего делать не будет, а деньги вернет Тамаре Георгиевне только из-за того, что уважает ее труды. Она ему: «Как же так можно, Олег Алексеевич? Он же ваш коллега». Но Шлицман только поморщился и спрашивает: «А сколько я должен?» Замдиректора говорит, что собирает семьсот рублей за подарок и триста рублей за накрытый стол. Шлицман отдает ей тысячу рублей и говорит: «От меня подарок ему не дарите. Я сам бы ему ничего дарить не стал. А это вам за хлопоты». Ну и как вам такое?