– Значит, вы в своем ИТАРе работаете вместе с НКВД? – задумчиво произнесла Мария Спиридонова. – Слушай, Николай, а ты не мог бы свести меня со своим начальником? Ведь я – ты, наверное, помнишь – работала в газете «Земля и воля». Может быть, ваш товарищ Тамбовцев найдет для меня подходящую работу? И еще… Николай, я хотела бы переговорить с товарищем Дзержинским. У меня есть для него важные сведения.
Улыбка исчезла с лица Сапожникова. Он внимательно посмотрел на Спиридонову.
– Так кто тебе нужен, Маша? – поинтересовался он. – Тамбовцев или Дзержинский? А может быть, и тот, и другой? Имей в виду, Александр Васильевич в прошлом тоже в некотором роде имел отношение к спецслужбам, и поэтому они с Дзержинским довольно часто обсуждают вдвоем некоторые, гм, специфические вопросы. Давай сделаем так: я все равно сейчас иду в Таврический дворец. Первый, с кем я переговорю, будет мой начальник, товарищ Тамбовцев. И он уже решит, куда и когда тебе следует обратиться. Исходя из этого, на тебя и будет выписан пропуск. Но прежде всего мне хотелось бы узнать от тебя тему, которую ты хотела бы с ними обсудить. В двух словах…
– Могу обойтись и одним словом, – усмехнулась Спиридонова. – Скажи им «Савинков». И они все поймут.
– Понятно, – кивнул Николай. – Тогда вот тебе мой телефон… – Он протянул Марии визитную карточку – И позвони по нему где-то через час. А я побежал… Надеюсь, еще с тобой увидеться.
Когда через час Мария Спиридонова позвонила по указанному телефону, ей ответил Сапожников, тут же передав трубку своему начальнику.
– Мария Александровна, – ответил Тамбовцев, – я хотел бы встретиться с вами в Таврическом дворце сегодня, скажем, в семь часов вечера. Вы можете быть в это время? Пропуск вам уже заказан.
– Да, товарищ Тамбовцев, могу, – ответила Спиридонова. – Буду ровно в семь часов. До встречи.
Она положила трубку на рычаг телефона и задумалась. «Нет, я поступила правильно. Савинков хочет использовать нас, подставив под удар всей мощи карательной машины большевиков. Мы красиво погибнем за интересы его французских хозяев, а он получит от своих новых хозяев деньги и снова станет кутить в парижских ресторанах с кокотками, расписывая свои подвиги в новых романах, где он будет изображен рыцарем без страха и упрека. Но такой возможности мы ему не предоставим…»
10 июня 1918 года. Утро. Илецк (Соль-Илецк), железнодорожный вокзал. Штабной поезд корпуса Красной гвардии.
Полковник Бережной Вячеслав Николаевич
Долог был путь корпуса Красной Гвардии по железным дорогам послереволюционной России от Эрзерума до Илецка. Выступив из Эрзерума, эшелоны нашего корпуса проследовали через Саракамыш, Карс, Александрополь (Гюмри), Тифлис, Гянжу, Баку, Петровск, Гудермес, Минеральные Воды, Армавир, Тихорецкую, Сальск, Зимовники, Царицын, Саратов, Уральск… И вот он – Илецк, до которого добрались через сорок дней блужданий по железным дорогам единой и неделимой. От Минвод до Царицына эшелоны корпуса шли по землям Всевеликого Войска Донского, где только-только улеглась смута, вызванная мятежом генерала Краснова.
Тяжелые пушечные бронепоезда, раскрашенные в коричнево-зеленые камуфляжные цвета, и эшелоны с бронетехникой и бойцами лязгали колесами на стыках рельс, напоминая казачкам о том, что продолжение смуты может закончиться для ее участников большими неприятностями. Правда, станичники и сами не рвались начать братоубийственную войну. Да и не находилось уже для такой войны причин: первые же декреты советской власти резко снизили напряженность между казаками и иногородними.
Войсковой старшина (ныне атаман Миронов) крепко держал власть в своих руках, и была уже надежда, что вовсе обойдется без войны. Другая битва намечалась в казачьих станицах и селах иногородних – битва за урожай. Те казаки и иногородние, что выжили на Германской войне и вернулись домой, отлюбили жен за все время разлуки и с жадностью набросились на привычный сельский труд. Не до войны им сейчас, не до смуты.
Вот и смотрит сейчас казак на покосе, оттерев с лица пот, как пролетают мимо эшелоны, нагруженные хорошо вооруженными и обмундированными бойцами. Смотрит и благодарит Бога, что, пока у Советской России есть такие люди, он может дома заниматься мирным трудом, а не мчаться на всем скаку под свист пуль в атаку на пулеметы.
Население в одиннадцать тысяч жителей, мухи, пыль, ужасная жара даже в начале июня – такова узловая станция, где мы должны получить приказ, который определит, двигаться нам в Туркестан, на подавление басмачей, или же в другую сторону. Приказ, кстати, уже пришел, вот он – телеграфный бланк с колонкой пятизначных чисел.
Из шифровального отдела мне принесли уже расшифрованную телеграмму, и мы с Михаилом Васильевичем Фрунзе склонились над ней, вчитываясь в отпечатанные строки. И нам становится все ясно.
Михаил Васильевича товарищ Сталин отзывает в Питер. Хватит, нагулялся наркомвоенмор по городам и весям, навоевался с зарубежными супостатами и прочими врагами советской власти, пора и честь знать. Пожары на окраинах в основном потушены, и лишь кое-где тлеют отдельные дымки. Теперь пора поработать на перспективу и заняться стратегией. В любом случае из-за плеча Первой мировой обязательно появится Вторая, и Советская Россия к ней должна быть готова.
А корпусу Красной Гвардии и мне лично поступил другой приказ. Путь наш лежит на восток – в Иркутск и Читу, где на границе с Маньчжурией сложилась тревожная ситуация. Императорская Япония – молодой хищник, отобравший у Германии Циндао – посчитала, что с бушующей на западе мировой войной ее уже ничего не связывает. Зато Страна Восходящего Солнца давно облизывается на северную Маньчжурию, а также на дальневосточные и забайкальские владения Российской империи. До сих пор сдерживали японцев только воспоминания о кровавых гекатомбах русско-японской войны. Девяносто тысяч безвозвратных потерь за ту войну – это слишком много для немногочисленного японского народа, особенно учитывая, что русские тогда потеряли вдвое меньше. Если бы император в Петербурге был хоть чуточку пожестче, то японцам пришлось бы вешаться прямо там, на сопках Маньчжурии.
Разгром 2-й и 3-й Тихоокеанской эскадры при Цусиме еще не означал проигрыша войны, потому что на суше Россия, уже имеющая в тылу Транссиб с Кругобайкальской железной дорогой, могла сражаться долго, перемалывая в сухопутных сражениях одну японскую армию за другой. В таком случае мир был бы заключен на русских условиях и после того, как у японского императора Муцухито просто не хватило бы солдат. Но в Петербурге сидел тот, кто сидел, и та война кончилась так, как она кончилась; и возможность все переиграть и у тех, и у других появилась лишь сейчас.
Теперь, когда Россию одолела смута, особенно заметная на окраинах, самураи решили, что у них снова появился шанс… Первую попытку предприняли зимой и чужими руками, но атаману Семенову тогда жестоко не повезло. Вторжение в Даурию было отбито, большая часть семеновской банды и приданных ей японских солдат полегли в бою, а сам Семенов и его ближайшие подручные попали в плен и впоследствии их всех повесили в Чите по приговору революционного трибунала.
Но, по данным разведки, самураи на этом не успокоились и решили повторить попытку, на этот раз начав против Советской России неприкрытую агрессию. В Джайрене (бывший русский Дальний), а также в Фузане (нынешний Пусан), каждый день с транспортов выгружались японские солдаты, направляясь затем на север – к Мукдену, Хасану и далее, в зону КВЖД, в которой, благодаря бездействию генерала Хорвата, японских солдат собралось уже несколько дивизий.
Первым пунктом приказа было присвоение мне внеочередного звания генерал-лейтенанта Красной Гвардии. О как! Товарищ Сталин вспомнил, что полковник корпусом командует! Доверие, конечно, немалое, но и ответственность большая. К тому же мою политическую «няньку» – товарища Фрунзе – от меня забирают, не оставив никого взамен. Поверили, значит, в меня! И правильно сделали: Бережной воюет за совесть, а не за страх.
