Вольный, как те, что уже отмотали

срок, повторишься в вагонном стекле.

…Столик из пластика. Вторник. Монтале.

Смилуйся! – не говори: Монтале!

«Любовь просачивается в щели…»

Любовь просачивается в щели,

в провалы чужих дворов.

Какое счастье, что мы успели

вкусить от её даров.

– Ты любишь персики? – Да. – Я тоже.

А кинзу? А бастурму?

Зима линяет и снег створожен.

Айда пировать в Крыму!

…Все очертания, все изгибы,

все впадинки позвонка

(когда синхронно – на правый, либо

на левый: кровать узка)

в себя вобрав, совпадая снами,

бессонницей, всем, что есть,

и безразлично, что будет с нами

назавтра, но дай нам днесь…

Любовь смывается, как в гримёрной

лицо, под которым твой

бескровный лик, ни живой ни мёртвый,

не мёртвый, но не живой.

Морозом схваченные ступени,

разграбленное гнездо.

Какое счастье, что мы успели

запомнить друг друга до

бесплотной лепты косого света,

направленного туда,

где под будильником два билета

на разные поезда.

«В это лето мы жили на улице …дзе…»

В это лето мы жили на улице …дзе

(но с таким же успехом могли бы – повсюду),

ожидая известий о сильной грозе,

покупая клубнику и даже посуду.

В холостяцкой квартире на самом верху —

с видом то ли кунсткамеры, то ли конторы —

цилиндрический луч в тополином пуху

проникал сквозь неплотно закрытые шторы.

Аритмией ударов сводящий с ума,

жидким златом лохматые клёны окрасив,

корт вставал раньше дворников и мусульман

под гортанные возгласы местных агасси.

И, уткнувшись в подушку, усталым пловцом

спал, совпавший чертами с гонимою расой,

тот, кто ночью склонял надо мною лицо,

искажённое страсти прекрасной гримасой, —

там, на улице …дзе. Я сказала не зря,

что возможна другая, поскольку не всё ли

нам равно, где могла бы застукать заря

этих жадно крадущих, с намывами соли

на предплечьях, с картиной левее окна,

где дриада древесную шкурку сдирала,

и с лимонными плоскими рыбками на

простыне, что все время сползала с дивана…

«Я не знаю, рыба ты или птица…»

Я не знаю, рыба ты или птица,

между нами воздух или вода.

Дня ворсисто-серая власяница

увлажняет стрекотом провода.

В задубевшей комнате-одиночке,

что шуршит шедеврами, как худпром,

напишу две строчки, дойду до точки,

тёмно-красной, слева и под ребром.

И увижу: там, где дома-калеки

переходят в стройные Позняки,

проступает некто в кипящем млеке —

синий клюв и алые плавники.

И клубами пара дыша на стёкла,

он, вращая оком, речёт: «Остынь.

Говорил же я: не читай Софокла,

не грызи иврит, не глотай латынь.

И тогда бы ты в плоскостях Эвклида

наконец увидела всё как есть:

у окна чужак в пиджаке из твида,

между вами комната три на шесть.

Но тебе – стань птицей ты или рыбой —

перед тем, как в рыхлую почву лечь,

пролететь её не удастся либо

переплыть, тем более – пересечь».

«Имярек на корте продует сет…»

Имярек на корте продует сет

и в сердцах ракетку забьёт в чехол.

Растворится облака узкий след,

серебристо-розовый, как чехонь.

Заратустра-осень. Шуршанье мантр.

Колебанье комнаты угловой.

На столе бесхитростный провиант

в пятнах астр, подёрнутых синевой.

Приготовим ужин. Дождемся тьмы.

И – пускай за нами придут к утру, —

мы продолжим пир посреди чумы,

заедая фруктами хванчкару,

обжигая алчущих губ края

ненасытным поиском остроты.

Ибо нет «вчера» для таких, как я,

ибо «завтра» нет для таких, как ты.

… Дождь. Рассвета взлётная полоса.

На скамейке ржавый в прожилках лист.

Прикативший раньше на полчаса

в запотевшем «Опеле» спит таксист.

«Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы…»

Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы —

не более, чем поблажки ленивой мадам Судьбы.

Рыча, рассыпая бисер, дымящийся на весу,

на водах рисует глиссер лиловую полосу.

Вздремни, запустив под веки – травы полинявший жад,

холодные чебуреки, вскипающий оранжад.

… Чем травимся, тем и лечим. Пора осквернить уста.

Но мне поделиться нечем: баклажка моя пуста.

Уже пятаки посланий измерили глубину

вдоль мыса, где пёс Павсаний, бросаясь, кусал волну;

где зноем валун прожарен в лишайной голубизне,

как скрюченный каторжанин с наколками на спине;

и смуглая пара в белом заснула – к виску висок —

мобильник, как парабеллум, на время зарыв в песок.

Сергей Мартынюк, Киев

«На катер речушка накатит…»

На катер речушка накатит,

Всплеснёт, как рукой дирижёр.

Нам этого августа хватит

На горький сентябрьский костёр.

На пристани – ныне и присно —

Сквозь трещины старых досок

Сочится смолой кипарисной

Тепла свежевыжатый сок.

Прохладное вязкое время

На отмелях лета светлей.

Последние дни – как деревья

У кромки пшеничных полей.

Последние. Дальше в программе

Стук кресел, шуршанье кулис.

И ты в этой солнечной драме —

Одна из ведущих актрис.

Встаёшь, одеваешься, дышишь,

Уходишь в назначенный час.

Смахнёшь паутинкою с крыши

Дым осени – Яблочный Спас.

«Спускаешься, очнувшись от любви…»

Спускаешься, очнувшись от любви,

К простым вещам – пустым вещам, осенним.

Вдруг замечаешь – утро, воскресенье,

Пьёшь квас напротив Спаса на Крови.

Спускаешься к своим привычным дням —

Дворы детьми наполнены, как чаши —

Трамвай пропустишь – он везёт меня —

Друг в друге взгляды отразятся наши,

И я уеду. Утром у реки,

В которую вдыхает ветер море,

Ты вдруг поймёшь – трамвайные звонки

Намного беспредельнее, чем горе,

И город прыгнет за тебя с моста,

А ты с толпой смешаешься и канешь.

Здесь в каждом встречном эта пустота

Блестит на солнце влажными зрачками.

Здесь в каждом эта боль растворена —

Старик сидит у своего окна,

Вдыхая охлаждённый воздух горький.

А в облаках, где ты еще вчера

Бродил, зияет синяя дыра,

И можно в космос съехать с детской горки.

«Протри глаза – увидишь сквозь туман…»