Все эти недоразумения и пограничные столкновения, однако, не мешали политическому сближению Швеции с Москвою, потому что они в то время имели общего и притом сильного врага в польско-литовском короле Сигизмунде, который не покидал притязаний ни на шведскую, ни на московскую корону. Между шведами и поляками притом в 1620 году возобновилась борьба за Ливонию. Густав Адольф вступил в переговоры с Московским двором и приглашал его соединить свои силы для войны с Польшею. Около того же времени (в августе 1621 г.), от юного турецкого султана Османа II приехал послом в Москву, в сопровождении двух чаушей, грек Фома Кантакузен также с предложением союза? против Польши-Литвы и с обещанием отвоевать обратно Москве Смоленск и другие города, отошедшие к Литве; к тому же союзу должен был приступить и крымский хан. Кантакузен передал просьбу и цареградского патриарха Кирилла Лукариса московскому патриарху Филарету о заключении союза с султаном. Московское правительство отпустило Кантакузена с благоприятным ответом.
Таким образом, в то время как в Германии открылась знаменитая Тридцатилетняя война протестантских государей с императором и папством, в Восточной Европе готова была выступить грозная коалиция против ревностного союзника папству, короля Польско-Литовского.
Несмотря на четырнадцатилетнее перемирие, заключенное в Деулине, отношения к Польше-Литве постоянно были натянутые. Москва имела многие поводы, чтобы жаловаться на польские неправды и даже разорвать перемирие. Неправды сии были перечислены на Земском соборе (в октябре 1621 г.), на обсуждение которого царь и патриарх предложили вопрос о войне с польским королем. А именно: порубежные литовские урядники в грамотах к русским воеводам продолжают именовать королевича Владислава царем и великим князем всея России; притом нарушают границы, захватывают государевы села и земли, ставят у нас свои слободы, селитру варят, золу жгут, рыбу ловят, всякого зверя бьют, помещиков и жителей порубежных грабят и побивают, многих русских полоняников, вопреки договору, не отпускают; паны-рада отправляют к московским боярам посланцев с такими грамотами, в которых называют царем Владислава, а имя Михаила Феодоровича пишут без государского титула, и даже «с укоризною (т. е. с глумлением), чего некоторыми мерами терпеть невозможно».
Государи объявили Собору о посольстве к ним султана Османа, предлагавшего сообща воевать с Польско-Литовским королем и уже выступившего в поход; добавляли, что к той же общей войне с поляками зовут их крымский хан и шведский король Густав Адольф. На поставленный вопрос духовенство, бояре, дворяне, дети боярские, стрельцы, казаки и всяких чинов люди били челом царю Михаилу и отцу его патриарху, «чтобы они, государи, за святые Божии церкви, за свою государскую честь и свое государство против своего исконного недруга стояли крепко, сколько им, государям, милосердный Бог помочи подаст», а служилые люди «рады биться не щадя голов своих». Торговые люди предлагали давать на войну деньги, «смотря по их прожиткам»; служилые просили разобрать» их по городам, чтобы никто «в избылых не был». Решили объявить войну, если поляки не исправятся и не согласятся на московские требования. В города посланы известительные соборные грамоты, а также бояре, дворяне и дьяки для разбора (росписи) служилых людей.
Однако на этот раз война с нашей стороны не была объявлена, и соборный приговор остался неисполненным; хотя посланный боярами в Польшу гонец, с исчислением польских неправд, привез от панов-рады ответ весьма грубый и дерзкий. Государство еще далеко не оправилось от разорения, люди и средства для войны собирались медленно; а между тем обстоятельства успели измениться. Поход Османа II на поляков был неудачен. На сей раз они выставили значительные силы, наибольшую часть которых составляли казаки с своим гетманом Сагайдачным. Огромное войско султана встретило мужественный отпор; от Днестра он ни с чем вернулся в Царьград, где вскоре был свержен мятежными янычарами и убит. Густав Адольф, взяв Ригу (1621 г.) и завоевав еще часть Ливонии, в следующем году вновь заключил с поляками двухлетнее перемирие.
Итак, царь и патриарх не воспользовались благоприятными внешними обстоятельствами, чтобы свести счеты с злейшим врагом России, Сигизмундом III, и почти до конца сохраняли Деулинское перемирие. Но эта добросовестность не улучшила наших отношений: поляки не думали «исправиться» и продолжали свои неправды.
Большое негодование вызывало в Москве упорство, с каким поляки продолжали в своих грамотах называть царем и великим князем Владислава, а Михаила Феодоровича как бы не признавали законно избранным Московским государем и даже иногда называли его полуименем или, как выражались о том в Москве, «писали государское имя безчестия его Государя с укоризною затейным своим воровством». Чувствительна также была потеря областей, уступленных Польше; а в особенности была чувствительна утрата древнего и славного достояния России Смоленска. Этот город и по своему значению сильной крепости, и по своему коренному русскому населению служил для Московского государства твердым опорным пунктом, щитом на западном рубеже со стороны неприязненной Польши-Литвы. А потому возвращение его считалось делом первостепенной государственной важности. Уже в первую войну с поляками при Михаиле Москва главные усилия направила на Смоленск; но все попытки московских воевод овладеть им тогда окончились неудачею (1614—17 гг.). Михаил Феодорович по своей кротости и миролюбию все-таки не желал войны и, по-видимому, противился ей, сколько мог: по крайней мере, он хотел выждать срок перемирия; но должен был уступить настояниям своего отца. Если верить одному чужеземному (польскому) источнику, патриарх однажды, рассерженный несогласием сына, толкнул его посохом так, что тот упал. «Глупый, своего добра не понимаешь!» — воскликнул при этом отец. Очевидно, патриарх не хотел долее переносить польские обиды и унижения своему царственному дому. Филарет Никитич, проведший столько лет в польском плену, конечно, хорошо знал слабые стороны Речи Посполитой; он надеялся с лихвою воздать ей за все бедствия, причиненные России, а вместе прославить свой дом победами над ее кичливыми врагами и возвращением захваченных в Смутное время московских городов и областей.
По мере того как Московское государство отдыхало и оправлялось от разорения, старательно увеличивались его военные силы и средства. Когда приблизился срок перемирию, заметно оживились приготовления к предстоявшей решительной борьбе. В 1630 году видим заботы правительства о лучшем укреплении лежавших на большой дороге в Литву городов Вязьмы и Можайска; для чего вызывались каменщики, кирпичники и гончары из восточных областей. Пограничные крепости вообще исправлялись; гарнизоны и огнестрельный снаряд в них пополнялись. В 1631 г. по областям назначены окладчики из надежных дворян и детей боярских; они усиленно верстали на службу новиков-помещиков и набирали даточных из крестьян и посадских. Царь и патриарх указали набирать в войско даточных людей по одному конному и одному пешему с каждых.400 четей (т. е. с 200 десятин земли). Но едва ли не главную надежду возлагали они на иноземцев.
Зная недостаток военного искусства у московских ратных людей и превосходство в этом отношении западных европейцев, государи озаботились заграничною вербовкою в свою службу большого количества офицеров и солдат. (Известно, что в эпоху Тридцатилетней войны система вольнонаемных войск еще господствовала в средней и западной Европе.) Ради этой цели московское правительство воспользовалось услугами находившихся в его службе опытных иноземных офицеров, которых отправило для найма ратных людей и для закупки оружия в Швецию, Данию, Пруссию, в вольные немецкие города Гамбург, Любек и Бремен, в Голландию и Англию. Так, зимою 1631 года в Швецию к королю Густаву Адольфу поехал чрез Новгород полковник Александр Лесли, родом шотландец, в сопровождении стольника Племянникова и подьячего Аристова; последние должны были закупить 10 000 мушкетов с зарядами и 5000 шпаг; а полковнику поручалось нанять 5000 солдат с потребным количеством офицеров. Если он в Швеции наймет менее означенного числа, то, отпустив нанятых солдат и купленное оружие с Племянниковым в Москву, сам должен был ехать в Данию, Голландию и Англию для найма недостающих людей и покупки оружия. Он был снабжен царскими верительными грамотами к правительствам сих стран. Этим посланцам из царской казны выдана была большая сумма золотыми и ефимками; на случай, если ее не хватит, Лесли получил кредитивов, подписанных московскими торговыми иноземцами, на 110 000 ефимков к амстердамским и гамбургским торговым фирмам. А если и этих денег не хватит, то ему поручалось сделать на государево имя заем у Голландских штатов и купцов, которые вели торговлю с Москвою в Архангельском порте. Кроме ратных людей Лесли должен был «приговорить» в московскую службу несколько мастеров, которые умеют лить пушечные железные ядра, в помощь московскому пушечному мастеру голландцу Юлису (Куету). Лесли имел полномочие нанимать людей только на один год и не более полутора лет. Любопытно при этом, что он мог брать в московскую службу всяких иноземцев, но только не французов и вообще не католиков. Предпринимая войну с католическою Польшею, государи не доверяли ее единоверцам: еще в свежей памяти была измена французских наемников в день Клушинской битвы.