Настроения дальше разглядывать картины не было никакого, тем более что все как один портреты (я опять машинально убрел в зал каких-то кронпринцев и их базедовых суженых) поглядывали на меня насмешливо, демонстративно отводя глаза, когда я встречался с ними взглядом. Наконец, уговорив себя извлечь максимум удовольствия из неожиданной утраты, я кое-как сосредоточился на картинах и демонстративно просмотрел два или три зала: внимательно, неторопливо, тщательно читая этикетки на трех языках и вглядываясь в мазки, – здесь, между прочим, оказалась и живопись поинтереснее, в том числе и прекрасный Босх, как всегда охотно посмеивающийся над зрителем-дурачком. Существуют картины, которые действуют как стакан лимонада со льдом, выпитый в жаркий день: от них как-то на несколько секунд столбенеешь, после чего отправляешься дальше уже отчасти перезагруженный (как видно, тема издохшего телефона меня не отпускала). Так вышло и здесь: «Какого, собственно, черта, – сказал я себе, – если мне не хочется больше таскаться по музею, а хочется перекусить и двигаться домой – кто может мне это запретить?» Быстрыми шагами, чуть не вприпрыжку, я отправился вниз, по парадной лестнице, где группа аккуратных, по росту подобранных китайцев, прилежно внимала экскурсоводу; вызволил из гардероба плащ и вышел вон.
Уже стемнело. Есть городской пейзаж, который неизменно наводит на меня нестерпимую тоску: ночь, легкий дождь, мелкие лужи на тротуаре и красные огни стоп-сигналов, в них отражающиеся. Убери любой из этих компонентов (скажем, замени морось на ливень) – я только надвину капюшон и зашагаю дальше, но именно это сочетание почему-то для меня губительно: выйдя из музея, я немедленно увидел, как с грацией орнамента в калейдоскопе все эти фрагменты складываются воедино. Впрочем, помощь подоспела с неожиданной стороны: очень корпулентная, пышно одетая цыганка вышла мне наперерез из-за колонн музея и, заговорив по-немецки, попыталась взять меня за руку.
Необразованность, что бы нам ни говорили, редко оказывается доблестью, но в такие минуты поневоле благословляешь внутреннего Митрофанушку. Никаких иностранных языков (кроме оскорбительно суконного английского) я не знаю: впрочем, чтобы не обижать иноязычных собеседников, я обычно в ответ на непонятную мне реплику начинаю читать хорошее русское стихотворение (однажды это помогло мне усмирить весьма агрессивного боснийского таксиста). «Отдавай мне свои деньги, и побыстрее», – сказала цыганка (я уверен, что текст был другой, но смысл, если перескочить чрез несколько логических звеньев, без сомнения, этот). «Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас», – отвечал я ей. Она, склонив по-птичьи голову, переспросила, знаю ли я по-немецки. В ответ я сообщил, что «напрасно в бешенстве порой я рвал какой-то там рукой». Беседа только начинала мне нравиться, тем более что удалось, кажется, отбиться от приступа хандры, но звуки, сладостные для уха каждого русского, пришлись моей собеседнице явно не по вкусу, так что она, не попрощавшись, повернулась и вскоре пропала между домами.
Сперва я подумал было двинуться за ней (один из многих инстинктов, гораздо сильнее руководящих нашим поведением, чем кажется), но мигом себя осадил, тем более что передо мной стояла незаурядная задача. Конечно, карта Вены (как и все прочее) была у меня в телефоне: сам я помнил лишь название улицы, на которой жил, и кое-как мог дотащиться туда от ближайшего метро. Таким образом, риск заблудиться в принципе отсутствовал: вдали виднелся знак станции подземки, спустившись в которую и слегка помудрив перед висящей схемой я без всяких затруднений должен был добраться домой. Но тут дух свободы, на меня снизошедший, предложил попробовать отыскать отель самостоятельно, дошагав по наитию до него пешком – как я бы это сделал сто или двести лет назад. Это показалось забавным: прямо сказать, до пересечения Антарктиды на собачьих упряжках такое приключение не дотягивало, но проверить свою географическую интуицию было интересно. Приблизительно представив направление, я свернул с хорошо освещенного проспекта в первый попавшийся переулок и быстро зашагал прочь.
Есть общее свойство, присущее всем городам монархического склада – Ницце, Стокгольму, нашему Санкт-Петербургу: отчего-то прохожих там хватает только на центральные улицы, а стоит отойти немного в сторону, как мгновенно оказываешься в блаженном одиночестве. Так получилось и здесь: за спиной у меня грохотали трамваи и слышался многоголосый шум, а в переулочке, по которому я шел, не было ни одной живой души. Дождь перестал; поздняя волглая листва кое-где лежала неаккуратными кучами на тротуарах и мостовой; отчего-то кругом светилось совсем немного окон, хотя был ранний вечер: может быть, впрочем, в этой части города преобладали офисы, мимикрировавшие под жилые дома. В недвижном воздухе висела странная взвесь запахов – немного от мокрой земли, немного от автомобильного выхлопа, легкая нотка свежевыпеченного хлеба (я вспомнил, что до сих пор не поужинал), потом что-то вроде цветочного аромата, уж совсем неожиданного для поздней осени. За углом обнаружился источник как минимум одного из одоратических компонентов: следующий переулок был полностью перекопан. За довольно хлипким ограждением видна была огромная, доходившая почти до окаймляющих его домов яма, от которой густо тянуло свежеразрытой землей (этот запах я принял за аромат опада); я поневоле задумался, какого рода городские работы могли потребовать такого масштаба разрушений. Яма не была похожа на те аккуратные траншеи, которые время от времени выкапывают, чтобы залатать прорвавшуюся трубу: отнюдь, это выглядело скорее как котлован будущего исполинского здания или, напротив, масштабный археологический раскоп (напоминая, между прочим, отчасти и о воронке, оставленной взорвавшейся от нетерпения авиабомбой). Я сунулся было в карман, чтобы осветить ее дно, но вовремя опомнился; стоявший тут же фонарь с делом не справлялся, доводя свет лишь до первых метров отверстия, явно уводившего глубже. Приглядевшись, я увидел, что с одной из сторон благодетельные копатели оставили-таки маленький проход, выложив его досками (на которых уже успели отпечататься глиняные следы моих предшественников – словно здесь только что промаршировал отряд големов). Аккуратно, придерживаясь за перила, я прошел по самому краю ямы: отчего-то внутреннее чувство недвусмысленно гнало меня дальше по переулку.
Сделав еще несколько шагов, я увидел витрину антикварного магазина: помнится, мне тогда же подумалось, что где-нибудь в Риме или Афинах, особенно столетней давности, соединение раскопок и лавки древностей отдавало бы здоровым практицизмом (заодно свидетельствуя об аутентичности товара). Впрочем, эта венская лавка, кажется, археологией брезговала, держась классического ассортимента: в витрине висело несколько гравюр с мрачными северными пейзажами (камни, скалы, водопады), ниспадающая драпировка прикрывала обязательный череп; перед ним, заодно навевая мысли о тщете учения, теснилось собрание сочинений Гёте, состоящее из какого-то немыслимого числа томов; стояла пара чернильниц с гусиными перьями; слева, укрепленные друг над другом, висели рисуночки с цветастыми попугаями, на мой взгляд, выполненные совсем безыскусной рукой, чуть не фломастерами.
Много лет собирая русские книги и рукописи, я непременно захожу в антикварные лавки по всему миру: вернее, заходил до последнего времени, пока еще в кое-каких забытых уголках удавалось обнаружить что-нибудь замечательное по этой части. С годами, впрочем, находок становилось все меньше, так что заглядывать в случайные магазины я не то чтобы перестал вовсе, но уже не стремился объезжать их сплошь, как бывало еще лет десять-пятнадцать назад.
Конечно, в этот я обязан был зайти: плох тот коллекционер, который, фигурально выражаясь, не готов подставить паруса под ветер судьбы. По счастью, он оказался открыт: дверь поддалась, и прозвенел колокольчик – обязательная принадлежность антикварных лавок по всей Европе, унаследованная с незапамятных времен, когда хозяин, отлучившийся на секунду в задние комнаты (где он обычно и проживал с семейством) успевал, заслышав звон, вернуться в торговое помещение, чтобы обслужить посетителя – или, напротив, сцапать его, выбегающего с второпях схваченным товаром. Сейчас, когда везде развешаны камеры, датчики и небось еще какие-нибудь сканеры сетчаток, этот анахронизм кажется излишним, но традиция больше всего бережет такого рода внешние детали, чтобы не слишком сокрушаться из-за того, что все остальное безвозвратно пропало.
