Глаза Уолли тоже достаточно рано познакомились с огнем. Но не пламя коснулось их. Солнце, восхитительное и губительное солнце. Когда мать выносила детский манеж во двор, Уолли смотрел на солнце. Правильнее сказать, восхищенно взирал, как на пламя спички. Он смотрел на солнце, пока не начинали болеть глаза. Но Уолли и тогда продолжал смотреть, протягивая к солнцу подросшие ручки. Он знал, что солнце — это тоже огонь; пламя, родственное пламени, которое всегда танцевало на конце палочек, когда отец подносил их к трубке.

Огонь. Уолли полюбил его.

Любовь редко обходится без жертв. Уолли расплатился сильной близорукостью и с ранних лет был вынужден носить очки с толстыми стеклами.

Призывная комиссия, едва взглянув на его очки, даже не стала отправлять Уолли на медосмотр. Из-за этих толстых стекол (точнее, по причине скрывавшейся за ними близорукости) Уолли объявили негодным к военной службе и сказали, что больше его не задерживают.

Уолли сильно огорчился, поскольку он хотел попасть в армию. Он не мог забыть киножурнал, где показывали новые огнеметы. Если бы только в его руках оказался такой огнемет!

Однако желание пряталось у него в подсознании. Уолли не догадывался, что это оно заставляет его мечтать о солдатской форме. На дворе стояла осень сорок первого, и Штаты еще только втягивались в войну. Позже, уже после декабря,[5] эта подсознательная причина поугасла, но не потухла совсем. Уолли Смит был патриотом и хорошим американцем, а это куда важнее, чем быть хорошим пироманьяком.

Как бы то ни было, Уолли победил пироманию. Или думал, что победил. Если она еще и оставалось в нем, то запряталась совсем глубоко и почти не тревожила его мысли. Можно сказать, что одну из дорог его разума перегородил здоровенный щит с надписью: «Дальше — ни шагу!»

Правда, желание поиграть с огнеметом его немного встревожило. Но потом… потом был Пирл-Харбор, и Уолли пришлось всерьез задуматься, чем вызвано его желание убивать япошек: истинным патриотизмом или же ему все еще хотелось понажимать на курок огнемета.

Пока он ломал над этим голову, на Филиппинах стало совсем жарко, а японцы расползлись по Малайскому полуострову и добрались до Сингапура. Их подводные лодки теперь шныряли вдоль западного побережья Штатов. Похоже, страна нуждалась в таких, как Уолли. Боевая злость твердила ему: пиромания там или нет, он, прежде всего, — американский патриот, а в закавыках собственной психики он разберется потом.

Уолли попытал счастье на трех призывных пунктах и везде получил отказ. К этому времени фабрику, где он работал, перевели на военные рельсы… Впрочем, мы, кажется, забежали вперед.

В семь лет отец показал Уолли Смита психиатру.

— Да, — заключил психиатр. — Пиромания. Либо сильная тенденция к ее развитию.

— А чем… это вызвано, доктор?

Думаю, вы вдоволь навидались психиатров. На рекламах пивных дрожжей. Внешне все они были похожи на какого-нибудь светилу Венской школы.[6] Может, в этом и есть своя доля правды. Помните, наверное, целую плеяду светил Венской школы, советовавших принимать пивные дрожжи по любому поводу: от пошатнувшейся нравственности до вросших ногтей? Очень убедительные советы, успевшие намозолить глаза едва ли не всем. А потом нацисты прошлись по Австрии своим катком, и из ее вен потекла кровь. От подобного кровопускания пивные дрожжи уже не спасали. Итак, мысленно создайте собирательный образ всех психиатров Венской школы, воспевавших пивные дрожжи, и вы поймете, как выглядел психиатр, к которому привели Уолли Смита.

— А чем… это вызвано, доктор?

— Эмоциональной нестабильностью, мистер Смит. Пиромания не является психическим заболеванием. Постарайтесь это понять. Правильнее будет сказать: не является до тех пор, пока… остается под контролем. Это — разновидность невроза навязчивых состояний, обусловленного эмоциональной нестабильностью. Почему у вашего сына невроз нашел свое проявление через этот канал? Видите ли, возможно, в раннем детстве ребенок перенес психическую травму, которая…

— Простите, доктор, как вы сказали?

— Травму. Своеобразное ранение психики, удар по разуму. В случае пиромании это могла быть боль, вызванная сильным ожогом. Думаю, мистер Смит, вам известна старая поговорка: «Обжегшееся дитя прочь бежит от огня»?

Психиатр снисходительно улыбнулся и жестом профессионального экзорциста, изгоняющего бесов, взмахнул… нет, не волшебной палочкой. За неимением таковой, он взмахнул своим пенсне на черном шелковом шнурке.

— Так вот, мистер Смит, в действительности все обстоит как раз наоборот. Обжегшееся дитя тянется к огню. Любит огонь. Скажите, в раннем детстве Уолли обжигался?

— А как же, доктор. Было ему года четыре. Он добрался до спичек и…

Черт бы тебя подрал, док! Неужели ты не заметил, что у мальчишки шрам на плече? Но в другом ты прав: обжегшийся ребенок любит огонь, иначе не было бы всех этих игр с огнем и ожогов.

Психиатр забыл расспросить отца о том, что было раньше, еще до той коробки спичек. Впрочем, если бы мистер Смит и припомнил что-нибудь, ученый муж энергично принялся бы это опровергать. Он бы стал уверять отца, что огонь притягивает к себе всех детей; тем более что ни до эпизода со спичками, ни после в поведении Уолли не наблюдалось никаких аномалий. Если только психиатр во всеоружии научных теорий ступил на «боевую тропу» травм, он с блеском и не особо напрягаясь объяснит вам любые причины подобных мелких отклонений в поведении ребенка.

Как бы там ни было, психиатр обнаружил причину и вылечил Уолли. На некоторое время.

— Дарвет, не пора ли?

— Нет, я еще подожду.

— Жаль, было бы забавно поглазеть, как полыхает эта школа. Она бы мигом занялась, а пожарные лестницы у них такие узкие.

— Угу. Но я все равно намерен подождать.

— Думаешь, в будущем он сможет развернуться покруче?

— В том-то вся и штука.

— А ты не боишься, что он улизнет с твоего крючка?

— Только не он.

— Уолли, сынок, надо вставать.

— Я уже проснулся, мама.

Уолли сел на постели. Волосы у него торчали во все стороны. Он нащупал очки, без которых мать представляла собой бесформенное пятно.

— Послушай, мама, мне опять снился тот сон. Ну… это огненное существо, и другое, похожее на него. Они разговаривали между собой. Про школу и…

— Уолли, доктор запретил тебе говорить о таких снах. Вот когда он спросит, тогда и рассказывай. Помнишь, что он тебе объяснял? Когда ты о них говоришь, они застревают у тебя в мозгу. Ты их запоминаешь, думаешь про них, и потому они снятся тебе опять. Понимаешь, сынок?

— Понимаю. Но почему я не могу рассказать тебе?

— Да потому, что доктор не велел рассказывать про эти сны никому. Даже мне. Ты мне лучше расскажи, что у тебя вчера было в школе. Снова нелады с арифметикой?

Само собой, психиатр живо интересовался снами. В профессии психиатра, как вы знаете, сны играют важную роль. Однако Уолли нес какую-то бессмыслицу, где было не за что зацепиться. Уолли тут не виноват: просто он был еще слишком мал. Вам доводилось слышать, как семилетние дети пересказывают содержание фильма? То-то и оно.

О своих снах Уолли рассказывал психиатру примерно так:

— …Потом, значит, это большое желтое существо… начали они, в общем, но не очень. И тот большой… ну, повыше другого, который красный… он говорил про рыбалку и сказал, что лизать крючок ему не нравится. Потом…

Уолли чинно сидел на краешке стула, плотно сцепив руки, и через толстые стекла очков во все глаза пялился на психиатра. И забивал его ученые мозги своей околесицей.

— Мой юный друг, когда сегодня будешь ложиться спать, постарайся думать о чем-нибудь приятном. О том, что тебе очень нравится. Допустим…

— Про костер можно думать, доктор?

— Нет! Я хотел сказать, думай, как ты играешь в бейсбол или катаешься на коньках.