Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес и его и положил на стол.

К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь Государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть, гораздо больше, любит Россию…

Почувствовал ли Государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее…

Но надо было делать дело до конца… Был один пункт, который меня тревожил… Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит «конституционный образ правления», ему легче будет удержаться на троне… Я сказал это Государю… И просил его в том месте, где сказано: «…с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены…», приписать: «принеся в том всенародную присягу».

Государь сейчас же согласился.

– Вы думаете, это нужно? И, присев к столу, приписал карандашом: «принеся в том ненарушимую присягу». Он написал не «всенародную», а «ненарушимую», что, конечно, было стилистически гораздо правильнее. Это единственное изменение, которое было внесено…

–Затем я просил Государя:

– Ваше величество… Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение… Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван»… Я видел, что Государь меня понял, и, по-видимому, это совершенно совпало с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня… Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи…

Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе Совета министров. Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас или же нам было сказано, что это уже сделано… Но я ясно помню, как Государь написал при нас указ Правительствующему Сенату о назначении председателя Совета министров…

Это Государь писал у другого столика и спросил:

– Кого вы думаете?. Мы сказали: – Князя Львова… Государь сказал как-то особой интонацией, – я не могу этого передать:

– Ах, Львов? Хорошо – Львова… Он написал и подписал… Время по моей же просьбе было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т .е. 13 часов.

Когда Государь так легко согласился на назначение Львова, – я думал: «господи, господи, ну не все ли равно, – вот теперь пришлось это сделать – назначить этого человека «общественного доверия», когда все пропало… Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше… Может быть, этого тогда бы и не было»…

Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там – ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать…

И у меня вырвалось:

– Ах, ваше величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого… Я недоговорил…

Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:

– Вы думаете – обошлось бы?

Обошлось бы? Теперь я этого не думаю… Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, может быть, и обошлось бы…

Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:

– Разрешите узнать, Ваше Величество, ваши личные планы? Ваше Величество, поедете в Царское?

Государь ответил:

– Нет… Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом – в Царское…

Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил…

Мы вышли из вагона. На путях, освещенных голубыми фонарями, стояла толпа людей. Они все знали и все понимали… Когда мы вышли, нас окружили, и эти люди наперебой старались пробиться к нам и спрашивали: «что? как?» Меня поразило то, что они были такие тихие, шепчущие… Они говорили, как будто в комнате тяжелобольного, умирающего… Им надо было дать ответ. Ответ дал Гучков. Очень волнуясь, он сказал: –

Русские люди… Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь богу… Государь император ради спасения России снял с себя… свое царское служение… Царь подписал отречение от престола. Россия вступает на новый путь… Будем просить бога, чтобы он был милостив к нам… Толпа снимала шапки и крестилась… И было страшно тихо…

 Мы пошли в вагон генерала Рузского, по путям – сквозь эту расступавшуюся толпу. Когда мы пришли к генералу Рузскому, через Некоторое время, кажется, был подан ужин. Но с этой минуты я уже очень плохо помню, потому что силы мои кончились И сделалась такая жестокая мигрень, что все было как в тумане.

Я не помню поэтому, что происходило за этим ужином, но, очевидно, генерал Рузский рассказывал, как произошли события. Вот вкратце что произошло до нашего приезда. 28 февраля был отдан приказ двум бригадам, одной, снятой с Северного фронта, другой – с Западного, двинуться на усмирение Петрограда. генерал-адъютанту Иванову было приказано принять командование над этими частями. Он должен был оставаться в окрестностях Петрограда, но не предпринимать решительных действий до особого распоряжения. Для непосредственного окружения ему были даны два батальона георгиевских кавалеров, составлявших личную охрану Государя в Ставке. С Северного фронта двинулись два полка 38-й пехотной дивизии, которые считались лучшими на фронте. Но где-то между Лугой и Гатчиной эти полки взбунтовались и отказались идти на Петроград. Бригада, взятая с Западного фронта, тоже не дошла. Наконец, и два батальона георгиевцев тоже вышли из повиновения.

Первого марта генерал Алексеев запросил телеграммой всех главнокомандующих фронтами. Телеграммы эти запрашивали у главнокомандующих их мнение о желательности при данных обстоятельствах отречения государя императора от престола в пользу сына. К часу дня второго марта все ответы главнокомандующих были получены и сосредоточились в руках генерала Рузского. Ответы эти были:

1) От великого князя Николая Николаевича – главнокомандующего Кавказским фронтом.

2) От генерала Сахарова – фактического главнокомандующего Румынским фронтом (собственно главнокомандующим был король Румынии, а Сахаров был его начальником штаба).

3) От генерала Брусилова – главнокомандующего Юго-Западным фронтом.

4) От генерала Эверта – главнокомандующего Западным фронтом.

5) От самого Рузского – главнокомандующего Северным фронтом. Все пять главнокомандующих фронтами и генерал Алексеев (ген. Алексеев был начальником штаба при Государе) высказались за отречение Государя императора от престола.

В час дня второго марта генерал Рузский, сопровождаемый своим начальником штаба генералом Даниловым и Савичем – генерал-квартирмейстером, был принят Государем. Государь принял их в том же самом вагоне, в котором через несколько часов было отречение. Генерал Рузский доложил Государю мнение генерала Алексеева и главнокомандующих фронтами, в том числе свое собственное. Кроме того, генерал Рузский просил еще выслушать генералов Данилова и Савича. Государь приказал Данилову говорить.