Это предложение в 'пой взволнованной, напуганной атмосфере встретило всеобщую поддержку… Диктатура есть функция опасности: так было – так будет…

С большим единодушием, подавляющим числом голосов были избраны слева направо:

Чхеидзе – социал-демократ.

Керенский – трудовик.

Ефремов – прогрессист.

Ржевский – прогрессист.

Милюков – кадет.

Некрасов – кадет.

Шидловский Сергей – левый октябрист.

Родзянко – октябрист-земец.

Львов Владимир – центр.

Шульгин – националист (прогрессист).

В сущности, это было бюро Прогрессивного блока с прибавлением Керенского и Чхеидзе. Это было расширение блока налево, о котором я когда-то говорил с Шингаревым, – но, увы, при какой обстановке произошло это расширение…Страх перед улицей загнал в одну «коллегию» Шульгина и Чхеидзе.

А улица надвигалась и вдруг обрушилась… Эта тридцатитысячная толпа, которою грозили с утра, оказалась не мифом, не выдумкой от страха… И это случилось именно как обвал, как наводнение…

Говорят (я не присутствовал при этом), что Керенский из первой толпы солдат, поползших на крыльцо Таврического дворца, попытался создать «первый революционный караул»:

– Граждане солдаты, великая честь выпадает на вашу долю – охранять Государственную Думу… Объявляю вас первым революционным караулом…

Но этот «первый революционный караул» не продержался и первой минуты… Он сейчас же был смят толпой…

Я не знаю, как это случилось… Я не могу припомнить. Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу…

Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…

С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции.

Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно– дьявольски-злобное…

Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство…

Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…

Увы – этот зверь был… его величество русский народ…

То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась.

-С этой минуты Государственная Дума, собственно говоря, перестала существовать. Перестала существовать даже физически, если так можно выразиться. Ибо эта ужасная человеческая эссенция, эта вечно снующая, все заливающая до последнего угла толпа солдат, рабочих и Всякого сброда – заняла все помещения, все залы, все комнаты, не оставляя возможности не только работать, но просто передвигаться… своим бессмысленным присутствием, непрерывным гамом тысяч людей она парализовала бы нас даже в том случае, если бы мы способны были что-нибудь делать… Ведь и найти друг друга в этом море людей было почти невозможно…

Впрочем, еще некоторое время продержался так называемый «кабинет Родзянко». Все остальные комнаты и залы, в том числе, конечно, огромный Екатерининский зал, были залиты народом… Кабинет Родзянко еще пока удавалось отстаивать, и там собирались мы – Комитет Государственной думы.

Комитет Государственной думы был создан первоначально для руководства членами Государственной думы, которые обязались ему повиноваться. Но сейчас же стало ясно, что его обязанности будут

шире… Со всех сторон доходили вести, что власти больше нет, что войска взбунтовались, но что все они за «Государственную Думу»… что вообще «революционная» столица за Государственную думу… Это давало надежды как-нибудь, быть может, овладеть движением, стать во главе его, не дать разыграться анархии.

Поэтому в первый же набросок о задачах Комитета было включено, что Комитет образовался для поддержания порядка в столице и для «сношений с учреждениями и лицами».

Меня лично в эти минуты больно мучил вопрос: что будет с фабриками и заводами? Не разрушит ли «революционный народ» все те приспособления, машины, станки и оборудование, которые с такой энергией воззвал к жизни генерал Маниковский по приказанию «Особого совещания по Государственной обороне»? Поэтому, по моему предложению, первое обращение, которое выпустил Комитет, – был призыв беречь фабрики, заводы и все прочее…

Затем обсуждалось положение… Положение!..

Покрывая непрерывный рев человеческого моря, в кабинет Родзянко вор вались крикливые звуки меди…«Марсельеза»… Вот мы где. Вот каково «положение»!

Широко известная с 1875 года «Русская Марсельеза» (на слова революционера - народника Петра Лаврова) является не переводом, а вольным переложением франuузской «Марсельезы», которую цитирует здесь и ниже В.Шульгин. Поэтому мы даем дословный перевод.)

Доигрались. Революция по всей «французской форме»!

Чья «нечистая кровь» должна пролиться? Чья?

«Ура» такое, что, казалось, нет ему ни конца ни края, залило воздух какою-то темною дурманною жидкостью…

Стихло…

Долетают какие-то выкрики…

Это речь?. да…

И опять… Опять это ни с чем не соизмеримое «ура».

И на фоне его резкая медь выкрикивает свои фанфарные слова:

Я помню во весь этот день и следующие – ощущение близости смерти и готовности к ней…

Умереть. Пусть.

Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда.

Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..

Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.

Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал, – дело могло бы обернуться иначе.

Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более тогоо – не могло быть…

В то время в Петрограде «верной» воинской части уже – или еще – не существовало…

Офицеры. О них речь впереди. Да и никому в то время «опереться на офицерские роты» в голову не приходило…

Кроме того…

Кроме того, хотя я, конечно, был не один, который так чувствовал, т.е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много… Почти все еще не понимали, еще находились в… дурмане…