Праздники еще были, когда отец возвращался из Нежина с базара, где что-то продавал, чтобы заработать немного денег. В колхозе ведь работали за трудодни, на которые только в конце года выдавали несколько мешков зерна и совсем немножко денег. Так вот, с этих поездок отец всегда привозил порядка килограмма вареной колбасы. Колбаса имела удивительный запах и была очень вкусной. Жаль только, что съедалась она очень быстро, на второй день от нее уже ничего не оставалось.
Но это были праздники. А обычно был суп из фасоли, без мяса, немного заправленный соленым салом. Именно он мне запомнился больше всего. Отец шутил, что 40 кг фасоли заменяют килограмм мяса. Фасольный суп я терпеть не могу до сих пор, как и перловую кашу, которую я три года кушал почти каждый день, когда жил в казарме.
Итак, я уже почти большой, больше 4-х лет. Мы с Аллой одни оставались до обеда дома. Жизнь текла тихо и мирно, пока подвал в сенях, о котором я ранее упоминал, не сыграл со мной злую шутку. Над подвалом еще висела связка веток калины с ягодами. Они были ярко красные, и так притягивали, что мне захотелось их попробовать. Вот только висели они высоковато. Я несколько раз пытался до них допрыгнуть, но безуспешно. Собрав все силы я прыгнул еще раз, и почти достал. Но видимо я прыгнул слишком высоко. При приземлении, прогнившая деревянная крыша подвала обвалилась, причем почти вся, осталась стоять только скрыня. Видимо сломались продольные балки, и я, вместе с крышей, рухнул в подвал. Сколько я там просидел до прихода родителей, я не помню. Испуг был жутким. Я опять стал заикаться, да так, что вообще на мог разговаривать. Я помню это состояние – мысли улетают вперед, а язык за ними не поспевает, в итоге ничего на можешь сказать. Опять меня повезли к бабке-шептухе, на этот раз с соседской девочкой Олей Василенко, дочерью соседа Петра, которая была старше меня года на четыре и тоже заикалась. Ехали лошадью на санях. Была ранняя весна, уже везде были проталины. Проехали проезд под железной дорогой, выехали на поле, и тут лошадь куда-то провалилась, причем очень глубоко. Она барахталась в этой яме и не могла из нее выбраться. Мы с Олей опять испугались. Отец долго не мог вытащить лошадь из этой ямы, но все-таки с этой задачей справился, и мы поехали дальше. Процедура лечения у бабки была следующей. Бабка что-то шептала, крестила, выстригала на голове накрест немножко волос, в косяке двери сверлила буравчиком дырочку, закладывала туда волосы и забивала дырку деревянной пробочкой. Заикание стало меньше, но до конца не прошло, однако к бабке мы больше не ездили, говорили, что она умерла. Заикание продолжалось еще несколько лет, хотя понемногу уменьшалось. Может помогало то, что отец запомнил то, что шептала бабка и пытался лечить меня самостоятельно, а может и нет. Усиливалось оно, когда я начинал волноваться. Проявлялось это иногда даже в зрелом возрасте.
Несколько слов о сельских знахарях. После этой бабки я еще дважды убеждался в том, что они действительно помогают. Как-то случайно Алла разрезала мне ножом руку, задев при этом вену. Фонтанчик крови бил вверх сантиметров на пять. В местной больнице остановить кровь не смогли и отправили нас в нежинскую больницу, причем добираться нужно было обычным рейсовым автобусом, который ходил не очень часто. Когда мы сидели на автобусной остановке в ожидании автобуса, мама попросила кого-то из знакомых сходить к бабке, которая заговаривала кровь. Часа через два мы приехали в нежинскую больницу, и когда размотали окровавленные бинты, то оказалось, что рана абсолютно чистая, крови нет ни капли. Врач просто стянул рану лейкопластырем, который потом разошелся, и отправил нас домой, даже не зашив рану. Шрам остался довольно большой и широкий.
И второй случай, у меня очень сильно болел зуб, и мама посоветовала съездить к деду Билыму, который заговаривал зубную боль. Я поехал к нему велосипедом.
–Что, зуб болит? – спросил он, когда я зашел к нему во двор. – Езжай домой, скоро пройдет.
Я уехал в полном недоумении, даже имени не спросил. Как же он заговаривать будет? Решил, что зря съездил. Но пока я ехал домой, а это всего минут пятнадцать, зубная боль действительно прошла. Так-что в этом что-то есть, чего мы не знаем и не понимаем, оно существует вне нашего сознания.
Дальше помню детский садик, но называли его яслями. Меня водили в них два года, но только летом, возможно зимой он и не работал. Где в это время была Алла, я не помню. Алла говорит, что ее пару раз водили в садик, но ей там не понравилось, и она наотрез отказалась туда ходить. Первый год ясли размещались в обычном доме, как обычный частный, с маленьким двором, а на второй год – в большом колхозном доме с огромным двором. Потом в этом доме была контора колхоза «Заря коммунизма». Кстати, в селе тогда было четыре колхоза. В яслях мне нравилось, в основном игрались в песочнице, что-то лепили, строили. Дома песка на было, была только глина, которой мама мазала пол. Был мальчик со странным именем – Вячик. Только одно меня не устраивало в садике – дневной сон. Я ведь никогда на спал днем, а здесь днем меня пытались укладывать спать, чему я всячески сопротивлялся, наотрез отказываясь спать. Мои протесты были услышаны и меня оставили в покое. Пока другие спали, я спокойно игрался в песочнице, строил замки из песка.
Из ясельной жизни запомнились два случая. Как-то раз в ясли приехала какая-то учительница, спросила у воспитателей кто из детей самый послушный и вручила мне большой букет цветов. Воспитатели предлагали мне поставить букет в вазу, чтобы постоял там, пока за мной не придут, но я свой букет никому не отдал. Положил только на пять минут на скамейку, когда захотелось поиграть с ребятами в мяч. Через пять минут от него ничего на осталось. Было очень жалко этот букет, ведь я хотел подарить его маме.
И второй случай. Детей разделили на две команды, нужно было мячом попадать в кольцо. Оставив нас соревноваться, воспитательница ушла по своим делам. Я комментировал ход этих соревнований используя выражение, которое слышал от мужиков, когда у них что-то не получалось. При промахе я говорил: «Вот б-дь». Смысла этого выражения я конечно же не понимал, просто подражал старшим. Некоторые нехорошие дети побежали к воспитательнице и наябедничали, будто бы я матерюсь, хотя у меня такого и в мыслях не было, я ведь знал, что материться нельзя. Ни за что попал в «угол». Тоже очень обидно было.
И еще одно отрывочное воспоминание. Начало зимы. Я, Алла и внук деда, который нам с Аллой сшил пальтишки, Толя Осипенко, играем не далеко от нашего огорода, на сажалке (большого размера яма в диаметре порядка 30 метров и глубиной до двух метров, выкопанная в низине для того, чтобы туда стекала лишняя вода с ближайших огородов). Гнем план, то есть бегаем по очень тонкому первому льду, а он под нами прогибается и растрескивается на мелкие элементы, но не проваливается. При этом на поверхности льда образуется рисунок в виде паутины, и, при беге по такому люду, образуются своеобразные волны из прогибающегося льда. Очень интересное, щекочущее нервы занятие. И так бегаем до тех пор, пока под кем-то этот лед не провалится. Толя уже взрослый, он на три года старше меня и ходит в школу. Лед, почему-то, провалился под самой легкой Аллой, и она ушла под воду. Хорошо, что Толя не растерялся, быстро подбежал к этому провалу, схватил Аллу за руку и вытащил на лед. Побежали домой, каждый к себе. Я рассказал маме о геройском поступке Толика, но она его не оценила, как и мое красноречие. Она как раз убиралось в доме, и в руках у нее была мокрая тряпка. Мокрая тряпка оказалась еще одним средством воспитательного воздействия. Она отходила меня этой тряпкой с ног до головы, обещала и до Толика добраться. Аллу натерли водкой, гусиным жиром и уложили спать, а маму отец отвел в роддом, и она родила братика Талика. Через два месяца мне исполнилось пять лет.
Алла подсказала, что с купанием было не совсем так, как я описал. Она не провалилась. Там недалеко была прорубь. Толик рукой попробовал воду в проруби. Алле также захотелось поболтать воду, но рукой она не хотела, поскольку вода холодная, решила поболтать ногой. В итоге оказалась в проруби.
