Занавески приоткрылись, и я увидел приближающуюся самую странную фигуру из всех возможных.
Это была молодая девушка, такого же кофейного цвета, как танцовщица Амани, и совершенной красоты чистейшего египетского типа. У нее были раскосые миндалевидные глаза с бровями, такими черными, что они казались голубыми; ее нос был точен, почти по-гречески изящен; ее можно было бы принять за коринфскую бронзовую статую, если бы ее выдающиеся скулы и довольно африканская полнота губ не указывали, без сомнения, на иероглифическую расу, которая обитала на берегах Нила.
Ее руки, тонкие, веретенообразные, как у очень юных девушек, были опоясаны каким-то металлическим украшением и браслетами из стеклянных бусин; ее волосы были скручены в маленькие шнурки; на груди висел идол из зеленой пасты с кнутом, сплетенным из семи кнутов, как у Исиды, проводнице душ, на ее лбу сияло золотое украшение, а на медных щеках были видны легкие следы румян.
Что касается ее костюма, то он был очень странным.
Представьте себе пагне, сделанное из узких полосок, испещренных красными и черными иероглифами, утяжеленное битумом и, по-видимому, принадлежащее только что распеленанной мумии.
В одном из тех полетов фантазии, которые обычно случаются во сне, я слышал хриплый, грубый голос торговца безделушками, монотонно повторявшего фразу, которую он так загадочно повторял в своем магазине.
– Старый фараон будет недоволен. Он очень любил свою дочь, это дорогой для него человек.
Одна странная деталь, которая вряд ли была обнадеживающей, заключалась в том, что у призрака была только одна нога, другая была сломана в лодыжке.
Она подошла к столу, где нога мумии ерзала и металась с удвоенной энергией. Она прислонилась к краю, и я увидел, как ее глаза наполнились жемчужными слезами.
Хотя она ничего не говорила, я полностью понимал ее чувства. Она посмотрела на ногу, потому что это действительно была ее собственная, с выражением кокетливой грусти, что было чрезвычайно очаровательно, но нога продолжала прыгать и бегать, как будто ее приводили в движение стальные пружины.
Два или три раза она протягивала руку, чтобы схватить ее, но безуспешно.
Затем между принцессой Хермонтис и ее ногой, которая, казалось, была наделена собственной индивидуальностью, начался очень причудливый диалог на древнем коптском языке, на котором, возможно, говорили тридцать веков назад среди сфинксов Земли Сир; к счастью, в ту ночь я прекрасно понимал коптский.
Принцесса Хермонтис произнесла голосом сладким и трепетным, как звон хрустального колокольчика:
– Что ж, моя дорогая маленькая ножка, ты всегда убегаешь от меня, но я заботилась о тебе наилучшим образом; я омывала тебя ароматной водой в алебастровом тазу; я натирала твою пятку пемзой, смешанной с пальмовым маслом; твои ногти были подстрижены золотыми ножницами и отполированы зубом гиппопотама; я тщательно подбирала для тебя раскрашенные и вышитые сандалии с загнутыми вверх пальцами, которым завидовали все молодые девушки Египта; на большом пальце ты носила кольца, изображающие священного скарабея, и ты поддерживала одно из самых легких тел. Этого могла бы пожелать ленивая нога.
Нога ответила надутым, полным сожаления голосом:
– Ты хорошо знаешь, что я больше не принадлежу себе. Меня купили и за меня заплатили; старый торговец знал, что делал. Он затаил на тебя обиду за то, что ты отказалась выйти за него замуж. Это трюк, который он сыграл с тобой. Араб, который силой вскрыл твою царскую гробницу в подземных ямах Фиванского некрополя, был послан туда им. Он хотел помешать тебе присутствовать на встрече теней в городах нижнего мира. У тебя есть пять золотых, чтобы выкупить меня?
– Увы, нет! Мои драгоценности, мои кольца, мои кошельки из золота и серебра – все это было украдено у меня, – со вздохом ответила принцесса Хермонтис.
– Принцесса, – воскликнул я тогда, – я никогда не завладевал ничьей ногой несправедливо; даже если у вас нет пяти луидоров, которых она мне стоила, я с радостью верну ее вам; я был бы несчастен, если бы я был причиной хромоты столь очаровательной девушки, как принцесса Хермонтис.
Я произнес эту речь в изысканной манере трубадура, которая, должно быть, поразила прекрасную египтянку.
Она посмотрела на меня с выражением глубочайшей благодарности, и ее глаза засветились голубоватыми огоньками.
Она взяла свою ногу, которая на этот раз подчинилась, и, как женщина, собирающаяся надеть туфли, с большой ловкостью приладила ступню к ноге.
Закончив эту операцию, она сделала несколько шагов по комнате, как бы желая убедиться, что на самом деле она больше не хромает.
– Ах, как счастлив будет мой отец, тот, кто был так несчастен из-за моего увечья – тот, кто со дня моего рождения заставил целую нацию работать, чтобы выдолбить такую глубокую могилу, чтобы он мог сохранить меня нетронутой до того высшего последнего дня, когда души должны быть взвешены на весах Аменти! Пойдем со мной к моему отцу, он будет счастлив принять тебя, потому что ты вернул мне мою ногу.
Я нашел это предложение вполне естественным. Я нарядился в халат огромного размера, который придавал мне чрезвычайно царственный вид, я поспешно надел пару турецких тапочек и сказал принцессе Хермонтис, что готов следовать за ней.
Прежде чем отправиться в путь, Хермонтис сняла со своего ожерелья маленькое изображение из зеленой пасты и положила его на разбросанные по столу бумаги.
– Это не более чем правильно, – сказала она с улыбкой, – что я должна заменить ваше пресс-папье.
Она протянула мне свою руку, которая была мягкой и прохладной, как кожа змеи, и мы ушли.
Какое-то время мы мчались со скоростью стрелы сквозь туманное пространство, в котором справа и слева от нас мелькали почти неразличимые силуэты.
На мгновение мы не увидели ничего, кроме моря и неба.
Через несколько минут на фоне горизонта появились высокие обелиски, колонны, наклонные очертания сфинкса.
Мы уже прибыли.
Принцесса провела меня к склону горы из красного гранита, в которой было отверстие, настолько низкое и узкое, что, если бы оно не было отмечено двумя монолитами, покрытыми причудливой резьбой, его было бы трудно отличить от трещин в скале.
Хермонтис зажгла факел и пошла впереди.
Коридоры были вырублены в живой скале. Стены с панелями, покрытыми иероглифами и изображениями аллегорических процессий, должно быть, были делом тысяч рук на протяжении тысячелетий; коридоры бесконечной длины заканчивались квадратными комнатами, в середине которых были устроены ямы, в которые мы спускались с помощью кошек или винтовых лестниц. Эти ямы вели нас в другие комнаты, из которых открывались другие коридоры, украшенные в той же причудливой манере ястребами-перепелятниками, змеями, свернувшимися кольцами, символическими тау, педумами и барисами, удивительными произведениями, которые никогда не должен видеть ни один живой глаз, бесконечными легендами в граните, которые знают только мертвые.
Наконец мы достигли зала, такого огромного, такого безграничного, такого неизмеримого, что его границы невозможно было различить. Насколько хватало глаз, тянулись ряды гигантских колонн, между которыми сверкали багровые звезды желтого света. Эти сверкающие точки света открывали неисчислимые глубины за их пределами.
Принцесса Хермонтис, все еще держа меня за руку, любезно поприветствовала мумии своих знакомых.
Мои глаза постепенно привыкли к тенистым сумеркам, и я начал различать окружающие меня предметы.
Я видел восседающих на своих тронах королей подземных рас. Это были величественные старики или высохшие, сморщенные, как пергамент, и почерневшие от нафты и битума. На головах у них были золотые украшения, а их нагрудники и горжетки сверкали драгоценными камнями; их глаза были неподвижны, как у сфинкса, а их длинные бороды были выбелены снегами столетий. Позади них стояли их забальзамированные подданные в жестких и скованных позах египетского искусства, навечно сохраняя позы, предписанные иерархическим кодексом. За спинами испытуемых современные им кошки, ибисы и крокодилы, ставшие еще более чудовищными из-за своих одеяний. Они мяукали, били крыльями и открывали и закрывали свои огромные челюсти в глупых гримасах.
