Сын мой! ты всегда со мною, и всё моё твоё

Евангелие от Луки 15:31

Прошло несколько лет после первой истории, и мои воспоминания о первом бунтаре стали потихоньку блекнуть.

Случившееся тогда я приняла как жестокий урок Отца. Сказал – отрезал. Нет почитания ко Мне, не будет и Моей милости. Так оно и в жизни, когда дети становятся другими, не такими, как их родители. Инаковость дитяти в жизни проживается в молчании и отчуждении с обеих сторон. Где-то в глубине души родители и дети продолжают любить друг друга, но не признаются в этом.

Бывает везение, когда обе стороны решаются на прощение ещё при жизни. Иногда это случается в хосписе, хоть ненадолго, но они снова становятся семьей.

А как с Богом? Приходит ли отбившийся от рук сын на покаяние, за той любовью, которую он отрезал, посчитав себя выше Отца. И если Бог прощает, то какие слова говорит Он? Как проявляется эта любовь?

Новое повествование, но уже с другим дитя.

Второй сын, достигший такого же возраста, как и первый, решил, что с него хватит подчинения.

Я не знаю, сколько до этого раздумий, гневных слов, хлопаний дверьми было, и сколько времени потребовалось ему от первой мысли и до принятия решения уйти от Бога.

Он не был прихожанином церкви, не отдавал десятину, не подавал милостыни, не соблюдал посты и не читал молитв. На него никто насильно не накладывал обеты, и его не отлучали от церкви. Он просто жил обычной жизнью, в достатке и спокойствии.

Мне был дан лишь один день, чтобы увидеть его бунт.

Он уже тогда был как спил дерева. Ствола и кроны уже не было, а только пень с кольцами прожитого. Пень почти неживой, без ростков, закаменевший от дождей и снега, покрытый лишайником. Даже муравьи не обживали его плоть, он был один.

Я не знаю его детства, отрочества и юности, деталей взросления и становления как мужчины. Но судя по статусу и образованию его родители обеспечили ему достойный жизненный старт.

В момент нашего общения он был на взводе: говорил, говорил, смеялся, не воспринимал на меня как на собеседника.

Внезапно вспомнил смерть своего отца, того земного, который дал ему фамилию и отчество. Рассказывал как байку. Когда в тот день он вышел из морга, в руках держал свидетельство о смерти. Оно было написано на украинском, фамилия отца, как и причина смерти, показалась ему смешной. Он смеялся до слез.

По традиции перед похоронами родственники позвали попа отпевать. И тут он взорвался, его возмутил сытый вид священника и выпирающий живот. Ему показалось, что поп не придаёт значения тому, что делает. Небрежно машет кадилом и всем видом показывает своё превосходство здесь, у гроба. Сын рассвирепел, схватил попа за рясу и выволок за ворота.

Потом он грубо вытолкал всех, кто пришёл попрощаться в этот день и остался один.

Я не стала лезть в его рану и спрашивать почему? Причём здесь поп и традиции его рода.

Говорил он, еле сдерживая себя от гнева. Он до сих пор там, на этих похоронах.

Он вскользь рассказал семейную историю. Оказывается, что его родители уже давно в разводе и их с братом воспитывала мать. Отец был, но далеко.

После института он вернулся в посёлок и устроился в ту же больницу, где работала мама.

Уже была семья: двое замечательных мальчиков, ярких и громких, которых он любил до сумасшествия. Он и роды у жены сам принимал. Когда он говорил о сыновьях, его глаза меняли цвет, добрели, видно было, что он живой. Немного времени спустя семейная жизнь дала трещину, от него ушла жена. Пока она устраивалась на новом месте, мальчики были с ним. Он гордился своим одиноким отцовством, получая, как анестезию, восхищение односельчан и коллег по работе: «Какой мужчина, какой замечательный отец!» Но эта роль была недолгой, через пару месяцев бывшая жена наладила быт, и дети переехали к матери. Он остался один в своей жизни, в посёлке, в котором вырос. Ему стало невыносимо из-за чувства неполноценности. Ему казалось, что сейчас им уже не восхищаются, все говорят только о его поражении и одиночестве.

Он переехал в другой город, заняв престижную должность, так как его ценили как прекрасного организатора и хирурга.

Видный, красивый, умный, профессионал. Долго бобылем не жил, как никак свободный мужчина – предмет интереса большинства женщин.

Спустя время к нему ушла жена его коллеги. Вот так резко и эпатажно, без заминок и чувства неудобства.

Для публики это было как взрыв, плевок, но ему казалось: хочу и делаю, наступлю и перешагну. Красивая женщина – она как трофей, значит будет у меня.

Тогда я ещё видела маленькую иконку Богородицы у него на шее, и когда он начинал отпускать шутки в сторону Бога я задавала ему один и тот же вопрос: «А что тогда у вас на шее, зачем носите?» – и каждый раз получала один и тот же ответ: «Это мама повесила, это ее спокойствие, а у меня с Богом свои договорённости: он меня не трогает, и тогда я его тоже».

У меня в голове крутилась мысль: «Что же ты такого пережил, что имеешь договорённости с Богом?»

Шло время, и он становился все смелее и смелее. Менял политические партии, был националистом, потом набил татуировку дракона на месте свастики, активно бился в дискуссиях в соцсетях, обличая нынешнюю власть, несмотря на то что раньше успел поработать депутатом от той же власти.

Он так разошёлся в критике правительства другой страны, откуда был родом, что сейчас считал себя «персоной нон-грата» без возможности побывать на земле предков. Это больше укрепило его в сопротивлении любой из систем.

Однажды его договорённости и перемирию с одной из систем пришел конец.

В тот день мы были в командировке. По обычаю принимающей стороны нас встретили, разместили. Мы хорошо проработали все рабочие вопросы, а после нас так же по обычаю пригласили за стол. Пироги, фрукты, ароматный кофе и даже немного коньяка. У нас всегда были тёплые беседы, но уже не о работе, а о нашей жизни, детях, семьях, их успехах. За год происходило многое и каждый делился переменами.

Тут его понесло, сразу и в карьер: «На все воля богов, я так считаю, хоть и атеист. Чего вы мнётесь, выражения подбираете. Кого боитесь?»

Рядом коллеги, большинство по вероисповеданию мусульмане. И они не придали значения этой фразе, если бы он не тронул после сокровенное. Тронул как-то неумело, грубо, сравнив их традиции с раболепством.

За столом воцарилось молчание, я ждала взрыва. Но мудрость и опыт заведующего отделением не дали взорваться конфликту в этот момент: «Что же вы, уважаемый, нас к рабам сводите, мы мусульмане. Мы верим в Аллаха и Магомета, пророка его. Верим не по-рабски, а по воле души. За нашим столом вы веру топчете, и своей не имеете?»

Тишина воцарилась снова.

Бунтарь одним махом опрокинул рюмку коньяка, жадно отхватил кусок пирога, и стал медленно прожёвывать. Проглотив и стряхнув крошки с брендового свитера, он по-крестьянски вытер рот тылом ладони, тихо и зло выдавил в ответ: «Каждый слышит то, что хочет услышать. Я ничего обидного вам не сказал». Наша встреча уже была другой, как наступившие времена. Мы смотрели друг на друга с чувством нескрываемой потери.

Мы долго возвращались домой в дребезжащем на каждой кочке микроавтобусе. Он молчал, я с осторожностью и лишь изредка подглядывала на него.

Вот он достал книгу из рюкзака, вскользь я прочитала фамилию автора – Пелевин.

Стал читать, что-то откликалось в нем, он улыбался, даже пару раз показывал мне фразы, произведшие на него впечатление. Но слова, вырванные из контекста мне были непонятны, я лишь уловила общий смысл – управление мышлением общества, навязывание точки зрения.

Он хотел спорить, обсуждать, его губы побледнели как при сердечном приступе и отчетливо было видно – чувство непринятия и ненависти впились в него длинными когтями, и тянут, тянут, вызывая боль.

– Жалко мне их, живут не своей жизнью. Не понимают, что ими управляют! – наконец-то произнёс он.

– Почему вы так решили? – осторожно спросила я. – Потому что они верят в Бога?