Стихотворение «Люблю Людмилу» было напечатано в воскресном номере газеты.

А в среду в комнату отдела литературы и искусства вошли в сопровождении Людмилы из отдела писем две девушки в платьицах из полосатого штапеля и в одинаковых босоножках, только на одной босоножки были голубые, а на другой — белые.

Людмила из отдела писем подвела посетительниц к столу Аркаши Сарафанова, сказала «К вам!» — странно улыбнулась и ушла.

— Мы с жилстройки! — сказала девушка в голубых босоножках, рыжеватая, с бойким вздернутым носиком и с ямочками на щеках. — Мы штукатуры. Я Люся!

Она протянула журналисту руку лопаточкой Последовало рукопожатие.

— Мила! — сказала девушка в белых босоножках, брюнетка с чуть раскосыми графитно-черными глазами, и тоже протянула руку лопаточкой.

— Садитесь, девушки! — бодро сказал Аркаша Сарафанов. — Садитесь и выкладывайте, что у вас стряслось.

Девушки переглянулись, и рыжеватая Люся с ямочками на щеках бойко начала:

— В вашей газете стихи были напечатаны, «Люблю Людмилу», за подписью В. Пулина. Он у нас на стройке работает, мы его знаем, этого В. Пулина, и просим напечатать на его стих наше опровержение…

Криво улыбаясь, Аркаша Сарафанов прервал бойкую Люсю:

— Стихи, девушка, — это… стихи, литература. Как можно опровергать стихи?

— А вы стихи не опровергайте. Вы просто дайте заметку, что факт про Людмилу не подтвердился.

Предчувствуя недоброе. Аркаша потребовал детальных объяснений.

— Тут и объяснять нечего! — сказала Люся с ямочками на щеках. — .Меня зовут Людмилой, и ее (она показала на свою черноглазую подружку) тоже зовут Людмилой. Только она Мила, а я Люся. А В. Пулин, допустим, в это воскресенье идет гулять со мной, клянется, что любит, говорит: «Прочти, что выложено на пятом этаже, это исключительно для тебя». Одним словом, давит на мою психику!

— А в следующее, допустим, воскресенье. — подхватила черноглазая Мила. — В. Пулин идет гулять со мной. И тоже клянется, что любит! И тоже давит этими кирпичами на мою психику. А потом до такого докатился нахальства, что напечатал в вашей газете стих про свое некрасивое поведение!

Аркаша Сарафанов стал ерзать на стуле, потом вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

А обе Людмилы продолжали наступление:

— У нас на завтра назначено собрание. Мы будем разбирать моральный облик В. Пулина, приходите послушать!

— Мы ему еще и за хулиганство влепим. Какое он имеет право дом расписывать… по личному вопросу! В этом доме не одни только Людмилы будут жить!

— Мы узнали: он и на других стройках такими делами занимался. В Соловьином проезде в одном доме на четвертом этаже выложено «Люблю Клаву», а на шестом — «Люблю Веру». Его работа!

— Мы решили просить дирекцию, чтобы его от нас на крупноблочное перебросили. Там не очень-то разгуляешься!

Как ни крутился Аркаша Сарафанов, как ни изощрялся в красноречии, пытаясь смягчить сердца оскорбленных Людмил, девушки были непреклонны. Пришлось пойти с ними к редактору.

Старик Лукич выслушал сбивчивое выступление заведующего отделом литературы и искусства и гневное скерцо штукатуров, надулся, покраснел и обещал «подумать».

Когда Людмилы вышли из кабинета, он смерил уничтожающим взглядом своего сильно смущенного сотрудника и так как повод для очередной нотации был налицо, сказал строго и веско;

— О чем говорит этот, я бы сказал, прискорбный факт, товарищ Сарафанов?

Спартак Лукич сделал паузу в затем сам ответил на свой вопрос:

— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что в жизни всякое старье иногда маскируется под новое. Нужно, товарищ Сарафанов, внимательно, так сказать, глядеть по сторонам, чтобы не попасть в неприятный, вернее, обидный, я бы даже сказал, позорный просак!

И на этот раз Спартак Лукич был абсолютно прав! Аркаше осталось лишь склонить голову в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем глядеть по сторонам, что называется, «в оба».

ВОТ ЛЮДИ!

Во дворе старого, ветхою дома, у большой кучи неубранного снега подле дровяного сарая, стояли и разговаривали двое — дворник дядя Паша и столяр-краснодеревщик Постромкин.

Столяр, степенный, благообразный, с аскетическим иконописным суздальским ликом, очень худой, говорил глухим, идущим из глубины желудка басом.

Наклонив мощное туловище, расставив кривоватые ноги и озираясь обеими руками на деревянную лопату с длинной ручкой, дядя Паша отвечал ему хриплым высоким тенорком, почта фистулой.

— И, значит, берет он, подлец, самую обыкновенную денатурку, — рассказывал дворнику Постромкин, покашливая и иронически щурясь, — де-на-ту-рированный то есть спирт, за пятнадцать рублей пол-литра.

— Который с адамовой головой? И косточки — вот! — перекрещенные? Синенькая такая наклеечка?

— Ну да, правильно, с черепом. Потому — обыкновенный яд. Берет он, подлец, значит, этот самый обыкновенный яд, выливает в самую обыкновенную кастрюлю, кладет туда обыкновенного сахару…

— Сколько сахару кладет? — живо спросил дворник дядя Пата.

— Не знаю, брат! Кладет, значит, подлец, сахару, кладет туда еще чего-то для цвету…

— Чего кладет-то для цвету?

— Не знаю. Его секрет!

— Все секретничают, едят твою мышь! Все скрывают! — сказал дворник и с ожесточением сплюнул на снег.

— Да ты обожди, не перебивай! И затем ставит он эту обыкновенную кастрюлю на обыкновенный газ и кипятит, братец ты мой, в самую пропорцию. И получается у него, у подлеца, коньячок! Посмотришь на свет — натуральный армянский «Вдвинь», семьдесят восемь рублей бутылочка. Золото! Огонь!

— И не воняет?

— Ну, как не вонять! Подванивает, конечно, потому — денатурка, обыкновенный яд, его, брат, ничем не отшибешь. Но забористый!

— Здорово шибает?

— Не приведи господи! Один с нашего переулка — портным работает в ателье, сидит на брюках — ослеп после его коньячку!

— Совсем ослеп?

— Очухался на третий день!

— Тогда слава богу! — сказал дворник, широко улыбаясь.

— Вот именно! Я, говорит, все вижу сейчас, но в сумеречном свете. А сам икает! Так, понимаешь, икает, будто из него пробки выскакивают!

— Врача вызывали?

— Своими средствами обошлись. Поднесли ему, сердечному, рюмашку, огурчика дали, выпил, пожевал, рассеялся!

— И сейчас ничего?

— Ничего! Тычет, тычет ниткой мимо иголки, но все ж таки попадает в конце концов. Очки купил!

Приятели рассмеялись.

Дворник дядя Паша бросил одну лопату снега на кучу и сказал:

— А тут одна старушка, недалеко от свояка моего проживает, бражку варит. Ну и бражка!

— Крепка?

— Что крепка — это, брат, еще не фокус. Она того добилась, старая ведьма, что бражка у нее в самую мозгу бьет. И скорострелкой! Недавно свадьба гуляла, где свояк живет. Всей квартирой гуляли. И старушка эта свадьбу обеспечила своей бражкой Ну, было дело под Полтавой!

Дядя Паша покачал головой и даже зажмурился от удовольствия, вспоминая «дело под Полтавой», участником которого он, надо полагать, был сам.

— А что было-то под Полтавой? — нетерпеливо спросил столяр.

— Через полчаса уже вся квартира дралась! Даже дети! Как сумасшедшие все стали. Все в квартире перебили начисто, на двор выкатились всей свадьбой и там дрались! Жениху не то ухо, не то нос, не то еще что-то откусили в драке.