Хайсагур задумался.
Притча повлекла за собой другую, и мысль первой вывернулась наизнанку во второй, и поучение оказалось подобно монете, на которой с одной стороны выбиты одни слова, а на противоположной – совсем другие, как оно, впрочем, обычно и бывает у суфиев.
Но своего шейх добился – гуль вручил-таки поводья удивления во власть размышления.
Он мог бы, по примеру тех же суфиев, пуститься в рассуждения о том, что они оба подразумевают под словами «отречение», «обычный мир» и «вечные ценности». Беседа обещала быть долгой и увлекательной, тем более, что подслеповатому старцу она была бы крайне приятна.
Но любознательность Хайсагура обычно распространялась на вещи, существовавшие в природе, а не в человеческом воображении. И потому он не стал разбираться в причинах и следствиях своего одиночества, которое, если взглянуть с другой стороны, было похвальным отречением от мирских соблазнов, а если взглянуть еще и с третьей стороны – ничего в том не было похвального, ибо совершалось не по доброй воле. Он попросту вспомнил, зачем пришел в эту завию и на это кладбище.
– О шейх, – сказал он. – Не знаешь ли ты, куда ушли ученики ас-Самуди? Я бы хотел отыскать их и сообщить им то, что предназначалось для их учителя. Возможно, они голодают, и мерзнут ночью, и терпят иные бедствия, от которых я мог бы их избавить.
Слова эти означали, что гуль прекрасно помнит о пенале с обрывками заклинаний, и желает идти дальше по следу этого пенала, чтобы выяснить, как он попал в руки любителя змеиных ядов и кто этот враг Аллаха.
– Это благое намерение, – одобрил старец. – Ведь ас-Самуди жил небогато, и после его смерти мало что осталось жене, а уж ученикам и вовсе ничего не досталось.
Но он не знал, куда разбрелись эти люди. Никто из них не приходил к нему и не прощался с ним перед дальней дорогой.
Расставшись с шейхом, Хайсагур вернулся в хан, где обычно останавливался, и для удобства размышлений прежде всего разулся.
Он узнал немного – ас-Самуди умер после кровопускания, сделанного цирюльником Абд-Аллахом по прозвищу Молчальник. И можно было понять, что ас-Самуди и раньше приглашал к себе именно этого цирюльника, яростного шиита, что не нравилось суфийскому шейху, принадлежавшему к суннитам.
А сейчас Хайсагур услышал это имя от вдовы цирюльника, который обычно брил его. Он, Абд-Аллах Молчальник, взял к себе сироту Хусейна, чтобы обучить его ремеслу и дать ему средства к существованию. Это говорило в пользу бесноватого искателя скрытых имамов.
Мальчику было около пятнадцати лет, а в этом возрасте правоверный уже может иметь жену, а не только ремесло.
И еще в этом возрасте он уже присутствует при разговорах старших как собеседник, и задает вопросы, и получает ответы, но еще не обременен подозрительностью, – так что именно Хусейн мог бы рассказать о наследстве ас-Самуди.
Хайсагур со вздохом принялся натягивать сапоги…
Улицу Бейн-аль-Касрейн он нашел довольно быстро, и верную примету – выходящие на улицу два окна и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, равным образом.
Но поблизости от дома он обнаружил франков – не из мужей знания, к которым он всегда хорошо относился, а обычных вооруженных франков, мужчину лет тридцати, молодого человека, не достигшего и двадцати, а также двух подростков. Все они держали в поводу лошадей, а подростки еще и нубийского мула, пегого, со спиной высокой, точно возведенный купол, со стеганым седлом, стременами из индийской стали и бархатной попоной – животное, предназначенное для женщин из богатых домов.
Мужчина и молодой человек негромко переговаривались, поглядывая на дом Абд-Аллаха Молчальника, и Хайсагур понял, что они ждут свою госпожу, которая вошла в этот дом уже довольно давно.
Подростки же перешептывались, и по их веселым физиономиям было видно, что говорят они о чем-то непотребном. Поскольку и эти постоянно косились на двери цирюльника, Хайсагур, обладатель остркйшего слуха, издали прислушался и к ним.
– А потом? – допытывался один, с виду – лет одиннадцати.
– А потом Ангерран проснулся и увидел, что она не ушла, а спит с ним рядом, укрывшись с головой покрывалом! – отвечал второй, не менее тринадцати или даже четырнадцати лет.
– И что же он?
– А что бы сделал ты? Он обрадовался, что она не ушла, забрался к ней под покрывало, и – вперед!..
– Но ведь было уже утро! – испугался за неведомого Ангеррана юный собеседник. – Их могли застать! Разве он не подумал?
– Я бы об этом тоже не думал! – с гордостью юного мужчины отвечал старший. – И он взялся за дело, и поскакал, и проскакал еще одну милю в дополнение к тем трем, что проделал ночью – если не врет, разумеется…
– А она? – восхитился этим куртуазным подвигом младший.
– А она отвечала ему, как подобает – если опять же, он не врет… – первый подросток взглянул искоса на беседующих мужчин, и Хайсагур понял, что герой этой истории – один из них.
– А он? – не унимался младший.
– А он проскакал еще одну милю и утомился. И он сказал ей, что лучше бы им расстаться до ночи, потому что сейчас все проснутся, ведь уже рассвело и пора к молитве…
– А она?
– Она? Она снова заснула – и это мне кажется очень странным, Голтье, как и все, что было потом. Понимаешь, Ангерран врет – и это всем ясно. Он клянется, что ночью к нему пришла девица Элинор, с которой он давно сговорился пожениться. А когда он утром увидел ее, то так заорал, будто напали сарацины, и все вбежали туда, и я тоже, то меня вытолкали!
– А потом?
– Потом он рассказывал, что под покрывалом оказалось чудовище с клювом, как у орла, и волосами, как змеи, с клыками и с когтями, покрытое чешуей, а на задних лапах были копыта, и еще раздвоенный хвост, и пасть, как у лягушки, и уши, как у осла!.. – увлеченно рассказывал старший, к великому изумлению Хайсагура.
– Почему же это чудовище не убили и не сожгли? – чуть ли не дрожа, спросил младший.
– Я не знаю, клянусь всеми святыми! Его почему-то завернули в плащи, вынесли и унесли в покои госпожи. Ты же знаешь, она любит всякие странные вещи.
– Разве оно не сопротивлялось?
– В том-то и дело, что не сопротивлялось!
Гуль усмехнулся – один из собеседников безудержно сочинял, а второй радовался этому вранью, как сказке.
Он подошел к дверям и ударил дверным кольцом. Звук был сильный и гулкий. Но никто не вышел, не осведомился о посетителе и не пригласил в дом, хотя обычно для этой надобности у цирюльников даже сидят у входа на скамейках невольники. Хайсагур ударил еще раз – и с тем же успехом.
Старший из мужчин оставил коня своему товарищу и подошел к гулю.
– О человек, там наша госпожа, – сказал он на языке арабов. – Она там давно. Не беспокой.
– Добрый день тебе, о воин, – отвечал на языке франков Хайсагур. – Мне нужен не сам цирюльник Абд-Аллах Молчальник, а его ученик Хусейн или даже их черная рабыня Суада. Меня послала женщина по имени Шамса, мать Хусейна, и твоя госпожа не потерпит ущерба от моего прихода.
Он ударил кольцом в третий раз. Никто не отозвался.
– Давно ли твоя госпожа вошла туда? – спросил Хайсагур.
– Давно, друг мой, мы все уже успели проголодаться, дожидаясь ее! – незнакомец сразу пожаловал гуля в друзья, но тот не удивился – у франков это было общепринятым обращением, и даже король, подавая милостыню нищему, мог назвать его своим другом.
– Что же она не отпустила вас, назначив вам время прихода? – удивился гуль. – Это было бы разумно.
– А когда женщины что-то делают разумно? С ней стряслась беда… – мужчина помолчал и вздохнул. – Она нуждалась в совете мудреца и мага – а как раз вышло, что именно этого мудреца она разыскивала по всем Святым Землям и выяснила, что он сейчас в Эдессе, в доме цирюльника, и понеслась в Эдессу, взяв нас с собой! Тут с ней и стряслась беда… А все потому, что она бродила по всяким лавкам, и покупала сарацинские вещи, и совала нос в колдовские дела! Если бы она не была теткой моего сюзерена, ее заточили бы в монастырь и заставили смирять дух покаянием!
