– Боюсь, что игра будет куда серьезнее, чем ты полагаешь, о доченька. Ибо в нее могла вмешаться женщина, которую в городе называют не иначе, как пятнистой змеей. Это – законная жена царя, Хайят-ан-Нуфус, и мать его законного наследника, царевича Мервана. Когда войско аль-Асвада ворвалось в Хиру, из дворца пропали и пятнистая змея, и ее змееныш, и даже сам царь. Народу еще не сказали об этом. Я знаю, что аль-Асвад разослал по всем дорогам, ведущим в Хиру, разъезды, но до сих пор не было гонца с хорошей вестью.
– Ну и пусть бы пропали на вечные времена! – сказала Шакунта.
– А ты подумай, о дитя, что сперва был мятежником аль-Асвад, теперь же мятежниками стали они. Хайят-ан-Нуфус на все пойдет, чтобы трон Хиры получил змееныш. Мне не нравится, что она увезла с собой ребенка. Ребенок Шеджерет-ад-Дурр в ее руках – опасное оружие.
– Как он мог к ней попасть?
– Этого я не скажу, потому что не знаю. Но посуди сама, о доченька, – кому охота возиться с чужим младенцем? Люди из того каравана, у которых на руках он остался, могли сообразить, чей он сын, и сказали себе так: «Горе нам, этого мальчика будут искать, и найдут, и отнимут у нас, и мы пострадаем через него. Не лучше ли самим предложить вернуть его за разумный выкуп?» У них было в таком случае два покупателя – аль-Асвад с твоей дочерью или Хайят-ан-Нуфус. И им следовало очень торопиться. Раз ребенка до сих пор не принесли во дворец…
Кабур замолчал.
– Мне нужен этот ребенок! – сказала Абриза. – Он нужен мне, о дядюшка, мне! И я его отыщу. Потом, когда нужда в нем пройдет, я, разумеется, верну его Шеджерет-ад-Дурр.
– Хайят-ан-Нуфус – опасная противница, – предупредил аль-Сувайд. – Если ты – Ястреб о двух клювах, то она – змея о двух жалах.
– Ястреб хватает змею в когти, поднимается в небо и швыряет ее оземь!
– Она такая же бабка этого мальчика, как и ты, о дитя… – горестно произнес купец. – И это – тот невозможный случай, когда ястреб и змея породнились…
– Раз так – то ее игра становится совершенно непредсказуемой, ибо на ее шахматной доске – два будущих царя, и в один из дней она непременно пожертвует кем-то, чтобы второй занял престол и дал ей возможность наслаждаться властью. Но кем – сыном или внуком?
– Я рад, что ты правильно оценила обстоятельства, – сказал аль-Сувайд.
Дверная занавеска приподнялась.
Вошел человек, по виду которого никто бы не сказал, где его родина и кто его родители. Был он темнокож, безбород, скуласт, раскос, с подобным перекошенной звезде шрамом, стянувшим левую щеку, с чрезмерно длинными руками, словом, не из красавцев.
– О ад-Дамиг! – воскликнула Шакунта, вскочила и бросилась ему на шею.
* * *
Хайсагур рассудил здраво – престарелый ученый, а Абд-ас-Самаду ас-Самуди, по его соображениям, было уже очень много лет, путешествуя в окружении учеников, как удалось выяснить в Багдаде, должен искать пристанища среди себе подобных. А именно – среди шейхов, которые учат в мечетях или в школах, построенных при мечетях.
Он отыскал в Эдессе мечеть, вокруг которой сама собой вырастала понемногу завия – нечто вроде селения, где были помещения для суфийских шейхов-аскетов, их семей и учеников, кладбище, пополнявшееся за счет этих шейхов, а также странноприимные дома для паломников, посещающих кладбище и поклоняющихся гробницам местных святых – все тех же суровых шейхов.
Входить в мечеть и расспрашивать знатоков Корана о приезжем ученом он не решился – один Аллах ведал, каковы были убеждения Абд-ас-Самада, и если он оказался бы среди противников, то его бы изгнали и предали забвению.
Поразмыслив, Хайсагур отправился на кладбище, где едва ль не у каждой гробницы сидели старцы, далеко зашедшие в годах, в серых и коричневатых одеждах из грубых шерстяных тканей, в головных повязках поверх маленьких ермолок, и, судя по лицам, непременно соблюдавшие дополнительные посты, ибо это был наилучший способ проявить бескорыстную любовь к Аллаху.
Иные из них были погружены в размышления, а иные поучали посетителей кладбища, но не толкуя предания из жизни пророка, а рассказывая некие истории с туманным смыслом.
То, что эти люди сидели не в мечети, где велись споры, а снаружи, внушало надежду, что их не слишком волнуют тонкости толкований Корана, и даже более того – они смотрят свысока на мудрствования вокруг слов пророка, полагая, что достаточно строжайшим образом соблюдать то, что сказано ясно, а Аллах лучше знает!
Хайсагур прошел вдоль приземистых, выложенных из неровного кирпича, лишенных всяческих излишеств гробниц в поисках наиболее подслеповатого шейха, ибо он до сих пор не привел в человеческий вид свое лицо и, как ни прилаживал фальшивую бороду с усами, а возле глаз виднелась его собственная шерсть.
И он нашел такого на самом краю кладбища.
Шейх сидел у арки входа, бывшей рослому гулю примерно по висок, на голой земле перед молитвенным ковриком, на котором лежали исписанные листы, брал их поочередно и подносил к самому носу.
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – негромко сказал, подходя, Хайсагур и поклонился с достоинством.
– Из каких ты людей? – спросил шейх. – Тебе рассказать об усыпальнице и о том, кто в ней лежит? Передать его притчи? Или ты из тех, кто странствует в поисках истины, и уже продвинулся на этом пути?
– О шейх, я ищу человека, который приехал сюда, спасаясь от преследователей! – быстро отвечал Хайсагур, боясь, что его сейчас усадят возле гробницы и принудят к совместным поискам истины. – С ним были престарелая жена, невольница и несколько учеников. Он переезжал из города в город, и добрые люди сказали мне, что несколько лет назад он приехад в Эдессу… в ар-Руху.
– Принадлежал ли он к суфиям или их последователям? – строго осведомился старик.
– Я не знаю этого, – честно признался Хайсагур. – И я полагаю, что он уделял исламу меньше времени, чем полагалось бы в его почтенные годы. Но я должен найти его и известить, что его бедствия окончились, и Аллах сжалился над ним, изменил его положение и облегчил его заботы! Я непременно должен совершить это доброе дело, и я надеюсь, что Аллах, да славится Его имя, даст мне такую возможность!
Возведя к небу глаза при этом восхвалении Аллаха, гуль одновременно выронил динар, который заранее достал из кошелька и держал зажатым в кулаке, под длинным рукавом. Динар с глухим стуком упал на молитвенный коврик, как раз в арку вытканного на нем михраба.
– Как прозвище этого почтенного человека? – уже куда мягче спросил отшельник.
– Его прозвище – ас-Самуди, о друг Аллаха, а имя – Абд-ас-Самад ибн Абд-аль-Каддус, – с удивлением замечая, что динар остается нетронутым, отвечал Хайсагур. – И если ты поможешь мне отыскать его, то я пожертвую десять динаров на ту мечеть, которую ты мне укажешь, или на любое доброе дело, по твоему усмотрению.
– Возьми свой динар, о человек, я не могу помочь тебе, ибо тот, кого ты ищешь, умер, и его жена умерла вслед за ним, а невольница и ученики ушли своей дорогой.
– Велик Аллах! – воскликнул оборотень. – Нет силы и власти, кроме как у Аллаха! Может быть, ты укажешь мне его могилу? Я бы охотно посетил ее.
– Я укажу тебе его могилу! – почему-то на это предложение отшельник откликнулся куда охотнее, чем на прочие просьбы. Он встал, оставив динар лежать на коврике, а Хайсагур тоже не стал ради него нагибаться, чтобы не потревожить бороду.
Гуль решил, что у этого человека в голове – свой список богоугодных дел, в котором указывание заброшенных могил стоит на видном месте, а беседы со странствующими гулями и оборотнями вовсе не указаны. Впрочем, суфии в большинстве своем были людьми с причудами и странностями.
– Если бы мне удалось найти его близких, я бы позаботился о них, – сказал он, неторопливо шагая за отшельником. – Неужели не нашлось лекарства от его болезни? Ведь он был еще вовсе не стар! Я полагаю, что ему было не более семидесяти лет. И он мог бы прожить еще долго, славя Аллаха и совершая добрые дела!
