После 1868 г. в Японии было отменено официальное применение самураями сэппуку — обряда сословия воинов эпохи феодализма, «оберегавшего» в соответствии с бусидо «честь буси». Тем не менее добровольное сэппуку продолжало существовать, и каждый его случай встречался скрытым одобрением определенной части нации, создавая по отношению к лицам, совершившим обряд, ореол славы и величия. Такое отношение к феодальному обычаю в немалой степени было обусловлено реакционной националистической пропагандой, называвшей харакири «священным храмом японской национальной души», «великим украшением империи» и «драгоценным институтом, оберегающим честь благородных»[91]. Этим можно объяснить многочисленность самоубийств посредством харакири среди солдат императорской армии во время русско-японской (1904–1905) и других империалистических войн, которые вел японский милитаризм.
Особенно наглядным являлось сэппуку генерала Ноги и его жены после смерти императора Муцухито (Мэйдзи) (1868–1912), истолкованное идеологами харакири как проявление принципа верности в древнесамурайском духе [44, с. 268].
На первое место в воспитании воина и нации вообще в послереформенной Японии националистической пропагандой ставился принцип «национального», все «чужое» считалось второстепенным и подчиненным главному.
В этом же ключе воспитывалось и молодое поколение. Прямо или косвенно принцип «национального» воспитания присутствовал во всех дисциплинах, преподаваемых в школах детям. На уроках географии говорилось, что «Япония — первая и лучшая страна в мире». К подобной мысли сводились уроки естествознания, повествовавшие о природных богатствах страны, ее флоре и фауне. Уроки истории должны были вызывать, у учеников желание подражать героям средневековья, следовать этике самураев, ронинов и даймё. Идеями национализма пропитывалось преподавание родного языка, рисования, пения и т. д. Занятия гимнастикой и физическими упражнениями были призваны укреплять организм и дух, воспитывать в соответствии с древними образцами смелых и мужественных воинов [96, с. 145–173]. Молодежь практиковала в учебных заведениях самурайские виды борьбы (кэндо, стрельбу из лука, упражнения с копьями), следуя по пути националистических течений, которые признавали в этих видах спорта не метод физического развития, а скорее, воспитание в воинственном самурайском духе.
Усвоение же принципов «национальной» этики считалось при обучении более важным, чем развитие ума учеников [79, с. 187]. С первых уроков школьникам внушалась мысль, что в недалеком будущем они должны встать в ряды армии и именно в ней служить на пользу родине. Эта польза преподносилась в самых реальных представлениях, характерных для любого империалистического государства: завоевание земель приобретение новых колоний и т. п. [127, с. 796].
Государство настойчиво стремилось выработать у юношества верность и безграничную преданность династии, микадо — «олицетворению родины». Здесь на помощь официальной японской педагогике приходило конфуцианство и синтоизм. Чувство верноподданничества, согласно учению Конфуция, должно корениться в культе предков. Почитая своих родителей, японец почитал и их предков; почитая микадо как «высшего родителя» («отца» всех японцев), он почитал предков императора — богов [96, с. 145].
Значительное внимание в японской армии уделялось офицерскому составу — непосредственному носителю самурайских традиций. Офицера называли «отцом» солдата; рядовых учил» относиться к нему точно так же, как к императору. Офицер, по императорскому рескрипту, считался непосредственным исполнителем воли императора в армии и человеком, относящимся к своим подчиненным подобно тому, как император относится к своему народу. Его приказ приравнивался к приказу императора, невыполнение этого приказа расценивалось как неподчинение воле императора [93, с. 61].
Примечателен случай с лейтенантом Онода Хироо, который в течение 30 лет после капитуляции Японии во второй мировой войне скрывался в джунглях филиппинского о-ва Лубанг, продолжая «выполнять свой долг» и «приказ» командира, ведя «партизанскую войну». Консервативные круги Японии объявили Онода «истинным носителем японского духа и традиции», «преданным императору и стране офицером», олицетворением всех «добродетелей» былых времен [111, с. 21].
Синто начало приобретать особенно большое значение в деле культивирования у японцев национализма с 70-х годов XIX в., после того как оно стало по существу государственной религией Японии. При сёгунате Токугава синто было оттеснено как религиозное течение на второй план, так как имело тесную связь с императором, не обладавшим реальной властью. Конституция 1889 г. закрепила форму «государственного синто» и разрешила свободу вероисповедания. С этого времени синто стало считаться культом национальной морали и патриотизма и могло совмещаться с исповедованием любой религии. Синтоизм, впитавший в себя многие догмы конфуцианства, способствовал милитаризации Японии, содействовал ее экспансионистской политике, стал духовной опорой японской военщины. Император как «божественный» потомок верховной богини синто Аматэрасу-омиками, стал рассматриваться как живой бог, обеспечивающий своим существованием благоденствие и возвеличение Японии [26, с. 81–82].
Догмат божественности и непрерывности династической линии должен был внушать японцам веру в покровительство богов нации, священное единство народа и исключительность национального духа. Это способствовало развитию национализма и шовинизма, враждебному отношению ко всему иноземному; отсюда лозунг «Азия для азиатов под верховным руководством Японии» [96, с. 146][92].
В первые же годы после революции 1868 г. правительство приступило к созданию новых синтоистских храмов, задуманных как очаги пропаганды шовинистической монархической идеологии. Таковыми были храмы в честь богини Аматэрасу и храм Ясукуни-дзиндзя (Сёконся)[93], который построили для почитания душ воинов, погибших во время этой революции, и который стал со временем центром милитаристской пропаганды [26, с. 80–81].
Одновременно с главной тенденцией укрепления власти императора и воспитания народа на идеях превосходства японской нации и «японского духа» в буржуазно-помещичьей монархической Японии происходило усиление роли армии в политическом руководстве страной и милитаризация экономики. За короткое время Япония, используя опыт Запада, превратилась в богатое капиталистическое государство с сильной и хорошо вооруженной армией. За несколько десятилетий XIX в. Япония смогла добиться того, для чего западным странам потребовалось намного больше времени [127, с. 13]. При этом восприятие европейской культуры было прежде всего подчинено военным задачам [54, с. 192]. Это стало возможным потому, что военное и военно-морское министерства, генеральные штабы находились на особом положении и по существу были поставлены выше других министерств и ведомств. К тому же, по мнению японских и зарубежных исследователей, кроме признания политики внешней агрессии в качестве основной меры «исправления исторической несправедливости» в отношении Японии, большую роль играло традиционно сложившееся исключительное положение сословия самураев [93, с. 53].
Таким образом, к концу XIX в. японская армия, воспитанная в духе средневековой идеологии самурайства и оснащенная современным вооружением, была в состоянии реализовать агрессивные планы милитаристских кругов, стремившихся к захвату колоний и новых рынков сбыта под прикрытием лозунга «исправления исторической несправедливости». На самом же деле экспансионистские устремления Японии были вызваны запоздалым выходом ее на мировую арену в качестве великой державы и стремлением наверстать упущенное. Это и обусловило быстрые темпы развития Японии, на что в свое время указывал В. И. Ленин: «После 1871 года Германия усилилась раза в 3–4 быстрее, чем Англия и Франция, Япония — раз в 10 быстрее, чем Россия» [4, с. 353].
Логическим следствием подобных приготовлений стали империалистические войны Японии конца XIX — первой половины XX столетия, проходившие под знаменем национализма, в обстановке военно-шовинистического угара. Солдаты, воспитанные на основе принципов самурайской этики феодальных времен, сражались в этих войнах с фанатической преданностью императору, шли ради него и «Великой Японии» на самопожертвование. Оно было обусловлено и развито умело организованной, имеющей ярко выраженную классовую направленность буржуазной милитаристской пропагандой, захватывавшей буквально все сферы жизни общества, системой моральной обработки войск.
