Георгий внезапно увидел Татьяну, как выскочила из машины и пошла за угол. Почему-то норовила появиться, когда не искал, и путала карты.

Вообще, в институт девушек брали без охоты. В правилах приема, что висели при входе, значилось: "…принимаются лица преимущественно мужского пола". Позади правил, за стеклом аквариума, теснились портреты женщин-дипломатов во главе с Коллонтай, внук которой Мишель как раз славился в институте по этой самой части. "Проходной балл на них, этот, очень высокий, — говорил Арсланбек, — минимум генерал-полковник. Поэтому такие страшные".

Но сейчас шла королева, похожая на Йоко Оно. "Королева!" — подумал Георгий. Накануне в толкучке у гардероба увидел Татьяну близко, и коричневое пятнышко возле зрачка на серо-зеленом — ведьмин следок. И, разглядев еще тонкие жилки, пересекавшие полукружья под глазами, ослабел, словно весь настороженный запас нежности сорвался с цепочки и ударился в ноги, сердце, голову.

Мир словно наново отмывался.

Недавно, например, в глаза бросились пузатые чашки в кофейне — с обкусанной золотой каймой и сытой надписью "Общепит". Георгия неприятно поразила у ее губ чашка, из которой общественно питались чужие какие-то люди, и этот факт был на чашке для чего-то публично закреплен. "Чтоб не уперли", — сообразил Георгий, любуясь на ее поразительно поджатый при глотке мизинец.

Спохватившись, Георгий заспешил, потом замедлил шаг, потом решился и бросился за Татьяной. Догнал на углу и, стиснув зубы, развернул за локоть к себе. Не спросившись, взял бледное лицо в ладони — а оно словно и создано было для его ладоней, послушно сужаясь книзу в матовый подбородок с крутой ямкой посередине…

Спохватившись, Георгий заспешил и свернул вслед Татьяне за угол. Тут застал опережающий взгляд группы товарищей на любимую. Товарищи как-то вдруг отодвинулись друг от друга, как-то вдруг подозрительно друг на друга посмотрели, а Оприченко так даже просто вышел вперед.

"Скоты!" — подумал Георгий.

12

Первую московскую любовь Георгия звали Наташа. В "Лабиринте" — небольшом ресторанчике под "Арбатом" — вышло сначала так, что Наташа оказалась с Рауфом — курчавым любителем школьниц и сыном турецкоподданного, то есть, по слухам, боевого турецкого коммуниста, испросившего себе в СССР политического убежища лет 15 назад. Это было до такой степени романтично, что легко принято в институте за факт, а Георгий очутился при толстенькой Оле, страстной, но скучной десятикласснице, к тому же опытнее Наташи на целый год.

По счастью, на второе свидание Рауф не явился. (Потом, поймав Георгия за лацкан, притянул и принялся шептать на ухо:

— Папу, слушай, опять вызывали в турецкое посольство, и мы, говорят, вернем вашу гостиницу’"Лолик" и два дома в Истанбуле, а папа не соглашался, у нас, говорит, и тут квартира нештяк в Черемушках, Хасановы не продаются, и сын в таком институте, что ваша гостиница мне не надо…

Георгий, наконец, вырвал у него лацкан.

— …слушай, ну как там моя, этот, как его, Наташа?

— Тоже нештяк, — ответил Георгий, оправляя пиджак и не поверив ни единому слову.

В прошлый раз папе Рауфа предлагали стадион.)

Рауф не явился, и, оказавшись наедине с двумя, Георгий привел дам в общежитие. Там он ловко сплавил Олю Коле Попину — члену КПСС и соседу Херикова по комнате. Те сразу стали целоваться, причем Попин громко и равномерно дышал и держал один глаз открытым — совсем рядом с Олиным ухом. Глаз внимательно рассматривал Георгия, Наташу и обстановку.

В тот же вечер Георгий влюбился без памяти.

Оказалось вот что: родители Наташи работают в Швеции, отец служит торгпредом (неплохо), а Наташа живет одна в самом конце Кутузовского, за Панорамой, где внешторговские кооперативы. Приглядывает за ней старшая сестра Эвридика ("хм", — сказал Георгий), которая живет с мужем — небедным полковником с 20-летней разницей ("полный эмбицил", — сказала Наташа) на Юго-Западе.

Обстоятельства, говоря прямо, складывались мистически благоприятные. В первый раз в Георгия влюбилась девушка, у которой родители за границей. В первый раз у девушки оказалась пустая квартира — без мамы, которая, до глаз обмотавшись дедушкиным шарфом, выходит к половине десятого с пуделем встречать дочь на автобусную остановку. Но Георгий — что правда, то правда — влюбился до того, как узнал обстоятельства: судьба.

Наташа вся захватила Георгия в один момент, с первого взгляда в "Лабиринте" — так, что он даже потерялся и забыл говорить, а Рауф не забыл. Он нес что-то про турецкую фабрику тонкого трикотажа.

Уголки рта у Натальи были приподняты — наготове опрокинуть верхнее грустное выражение, которое, казалось, еще чуть — и расплачется.

Георгий умилился бесповоротно.

Кстати, на него самого мама целое детство изумлялась — куда, наоборот, деваются слезы. Ребенок рыдает взахлеб, смотришь — глаза красные, как у кролика, а ни слезинки. "Як же воно так?" — озадачивалась мама.

Приходят в гости одна и вторая подружка — критические, и Оля с благословляющей улыбкой, Оля, у которой любви с Полиным, к ее изумлению, не получилось. И Григорян, тоненький сосед семнадцати лет, у которого очень много носа. Когда откроешь на звонок дверь, хмурый Григорян, руки в карманах, на месте "Здравствуйте" исподлобья произносит: "Н-ну?" И покачивает, как на пружине, из стороны в сторону головой, которой тоже очень много.

Подружки ходят по квартире опасливо, вкрадчиво — от присутствия в Наташином доме настоящего любимого.

Георгий по уши влез в их школьные дела, в сочинения, в студеную душу исторички, которая зовет подруг просто и доходчиво: "Мерзавки!"

Томительные ночи на кухне — как взрослые: она — в халате с бирманским иероглифом на спине, он — с нежностью глядит сквозь окно на стылые глаголи фонарей, заштрихованные весенним дождиком, боясь выплеснуть полное чувство и цедя его малыми каплями, словно скупец — в редких взглядах на любимое лицо.

Вечерами Георгий слушает Наталину "Аббу" сквозь настоящий "Филипс", иногда в супер-наушниках с регуляторами частот, жует настоящую жевательную резинку, ее не нужно экономить — пол-пластинки на Новый год, четверть на майские, остальное — на октябрьскую дискотеку. Еще он пробует "Тоблерон" — шоколад очень вкусный, с орехом — в виде продолговатой крыши, какие бывают в деревянных детских кубиках; крыша разделена еще на отдельные треугольнички, чтобы удобнее отламывать. И рядом — Наталя, его любимая, такая, господи, беззащитная в Москве, и их двоих укрывают настоящие стены — и студсовет не ворвется проверять, какого рода у вас отношения, и почему отношения зашли дальше положенных двадцати двух ноль-ноль.

Еще: Георгий влюбился до такой степени, что физическая близость казалась противоестественной — и не наступала. Словом — первая как первая. Ни думать, ни действовать. Смотреть.

Георгию не терпелось делиться таким своим счастьем, и он неумело адресовался к Шамилю:

— Шамик, вот у нее голос, да? Правда? Как клавесин.

— Ага, — отвечал Шамиль, в жизни не слышавший клавесина.

Шамиль заваливал сладостями. "Маленькая, дрянная конфетка", — говорила про "Бон-бон" Оля, а про шоколадные — "Мишку"? — говорила она, — "Мишку" не буду, там вафли. "Белку"? "Белку" сожру".

В апреле, поздним снегом на голову, вернулись до срока родители. Всякий знает, что такое возврат из-за границы до срока. Уже в девятнадцатом веке на такое смотрели с большим подозрением.

Наталя, подперев рукой щеку, ту самую, где ямочка была поменьше и чуть повыше (и волосы падали поверх руки), доверчиво рассказала грустную историю.

Отца подсидел друг и заместитель дядя Женя, Веркин папуля, он все шутил, говорит — долго сидишь в одной стране, а Верку отец в прошлом году устроил в МГИМО через зам-генерального "Разноэкспорта" (эти сухие наименования из уст Натали немного покоробили Георгия). Подсидел он его, оказалось, на выпивке, и совершенно, вроде бы, ни с того ни с сего. Просто выправил вдруг докладную послу (и три копии куда следует, шутник), что торгпред "всегда выпимши заместо работы" — как выразился в докладной дядя Женя, и — "хоть он мне был друг, но служба мне как коммунисту ценнее", тоже — любитель античности, Наталя поджала губы.