— Врешь! — жестко отсекал Хериков, мужчина без всяких.

Он считал долгом защищать вверх по служебной лестнице.

Георгий пришел в себя и, не выдержав общего взгляда на бутылку, пояснил:

— Это во-водка…

В воздухе, над столом, над обрывками девушки с "Мальборо", которую украдкой стащил со стены секретарь парткома Никулин и шипя терзал обеими руками, молчание стало зловещим. И вдруг ректор открыл рот. Это было страшно. Он открыл рот и сказал:

— Что? — сказал он.

Все попятились.

Если только смертному дано представить, как ходит Чрезвычайный и Полномочный Посол, то это выйдет так, как ходил Моргунов-Уткин. Он ставил ноги немного впереди, а тело оставлял чуть сзади, голова мертво сидела на плечах, не отзываясь на движения туловища. Да, то шла власть, так она почему-то ходит в странах народного представительства. "О чем это у тебя мысли?" — сквозило в египетском изгибе фигуры ректора. Этот, конечно, есть самый русский вопрос, до него не привелось дожить поэту Блоку.

Строгий выговор "за распитие спиртных напитков и нарушение правил социалистического общежития" обсуждался в обеих кофеварках. Георгий в считанные часы приобрел репутацию рокового парня и бонвивана.

— Не знаю, как вы теперь, Георгий Платонович, на работку распределитесь, не знаю, — без тени юмора сказал Баранович, замдекана по этим вопросам. — Такое пятнышко трудно смыть-то, ой как трудно. Очень сложно. Нелегко, да. Но можно, — неожиданно добавил он и заглянул Георгию в глаза, — можно, конечно.

По толстым стеклам очков бегали блики, Георгий не мог разобрать толком.

— Присаживайтесь на стульчик.

Георгий внезапно понял — что ему сейчас предложат. Мгновенный холод прохватил донизу, он быстро сел, била беспомощная мысль: "Как же так, месяца не проучился, как же это, всего месяц почти…"

— Институтик у нас, как вы знаете, политический, правда?

Георгий кивнул.

— Вы комсомолец? А где значочек?

Георгий кивнул.

— Ну ладно. Разное, бывает, у студентов происходит, правда? Правильно. Ну вот и… — он чутко посмотрел на Георгия, — вы стишков не пишете?

Георгий очумело кивнул, потом мотнул, потом снова кивнул головой.

— Не пишете, жаль. Так вот, вузик у нас политический, да? Ага, — продолжал Баранович, — вы где живете?

— В общежитии, — пробубнил Георгий.

— Да нет, в каком городишке, в Херсоне, кажется?

— В Черкассах…

— Ну и как там? Студентов мы готовим к серьезной работке, и должны, так сказать, вам денег хватает, кстати?

Георгий двинул ноги подальше под стул.

— А то я смотрю — все пирожные покупаете, интересно, откуда средства? Ну, это мы выясним, да, а как же, выясним, так у меня к вам просьба, — наклонившись, он вдруг покрыл руку Георгия своей и молчал…

— Я думаю, вы меня поняли, — наконец, сказал он, откидываясь на спинку. — Я здесь до восемнадцати ноль кроме среды. Тогда, глядишь, и выговорчик снимем. Заходите.

3

Георгий, забывшись, потеряв осторожность, любовался в кофейне Татьяной.

— Окучивают, — завистливо родилось в ухе. Георгий кивнул, посмотрел еще напоследок, запоминая — заметные тени под глазами, какие встречаются у впечатлительных школьниц и словно взывают к силе и благородству мужчины, который близко.

— Побединская — это какой-то атас! — Сашулька дернул за рукав, — Танечка, понял?

— Понял, — сказал Георгий, взял два кофе, взял у Сашульки рубль. — Чего стал, неси, — кивнул на чашки.

Сашулька послушно принял блюдца с чашками, понес, пока глядел на одну — другая съезжала к критической точке. "Вот чмо!" — подумал Георгий, положил сдачу в карман, сел к столу.

— Ну-с? — сказал он, придвигая кофе.

— Да вот, — Сашулька поерзал, воровато поглядел на Татьяну и сунул Георгию листок.

"Побединская Татьяна Юрьевна", — прочел Георгий вверху слепого, верно, пятого экземпляра.

— Ого! — сказал он, — скоро. Отложил листок, помешал в чашке. Сашулька скромно опустил глаза, приняв похвалу.

— Кто? — спросил Георгий. — Оприченко?

— Не знаю, Платоныч, мне Лебедев дал. В смысле Уткин. Ну, с пятого курса.

— О?

— Я тебе сразу.

— Ага. Да мне что… — Георгий снова взял листок, быстро вчитался в графы самодельной анкетки: "Год и место рождения"… "Родители"… "Квартира"… "Партийность"… "Слабости"…, не переставая, однако же, небрежно говорить, мне-то ладно… угу… аккуратненько… да-да… на, держи. Мне не нужно.

Сашулька восторженно заглянул в лицо другу: каждый раз Георгий обманывал ожидание — сохраняя бесстрастие к самым пикантным фактам и событиям института, даже когда сохранить его казалось выше человеческих сил, как, например, сейчас.

4

Если можно одним словом назвать состояние Георгия после выговора и беседы с Барановичем, то он был смят. Все не мог поверить, что это произошло с ним. Когда столько хорошего надеялся совершить, когда мечтал так самоотверженно трудиться для Советского правительства и лично Генерального секретаря, который скоро узнает о нем и скажет: "Товарищи! Середа — прекрасный человек. Середу — не трогать, пусть работает!"

"Ловко! — с горечью думал Георгий. — Отыгрался Бэбэ за ректора! Первую же комиссию — ко мне. И день рождения же выследил — природовед, сука".

Зато главное понял без подсказки. Связи студентов идут слишком далеко, чтобы соглашаться на Барановича.

Курс моментом узнает. Будут, конечно, бояться, но малая жизнь — не для него.

5

Первые недели сентября рокового четвертого курса плелись тихонько сами по себе, тогда как время Георгия летело стремительным бесом. Он повсюду выискивал Татьяну, утром шарил глазами по кулям пальто на вешалке — пришла ли? Сидел на лекции по международному коммунистическому и рабочему движению, сидел, уткнувшись носом в ладонь, и невесело понимал, что с Татьяной дело — швах.

В институте за Георгием хвостом тащился один недостаток, но существенный — он не был хорошей фамилии.

— Да и черт ли в ней — в этой фамилии! — дерзко думал иногда Георгий.

А все ж хотелось.

— Ладно, — насупившись размышлял он, — у меня нет, зато у сына будет.

Лектор, женщина из когорты железных партиек, в очках а-ля-нарком Луначарский, перескакивала с Совещания коммунистических и рабочих партий 1969 года на Совещание коммунистических и рабочих же партий 60-го. Георгия раздражало, что не может ухватить разницы, он кусал губы и видел: Татьяну — брать лихим скоком или не дергаться. И то, скоком — дело нехитрое, но бабушка еще надвое сказала: общага, да темная родословная, да и язык… ("Простите, а вы какой язык изучаете?" — с ходу спросила как-то на первом году барышня с курсов машинисток МИДа во время легкомысленного танго. "Корейский", — со стесненным сердцем ответил Георгий. "Ах, коре-ейский, — барышня прекратила танец. Потом встрепенулась: "А, простите, южнокорейский или северно?" "Ммэ-э…" "Понятно, — сказала барышня, — я что-то устала"), так вот язык этот — не в дугу, плюс без прописки, да мама с украинским акцентом — несильный капитал для любовного удара. Отчим, хоть и болван, на мелководье безупречен: "Кто ее ужинает, тот ее и танцует". Прав.

В институте для родословной хватало одного предыдущего колена, но и такого колена не завелось, грустил Георгий. Имеется, правда, сомнительная щиколотка, седьмая вода на киселе — заместитель министра, и того видел два раза в жизни проездом. Запомнил только запах гуталина — почему гуталина? Оно, конечно, все знали, что есть замминистра — в институте знают такие вещи, но толку — как от козла молока. Совершенно зам не проявлялся в его московском быте: общежитие! Дамы просили телефонов, вот ведь вдруг и Татьяна спросит… Георгий сладко замер… Эх, пол царства за телефон, какая глупость: такой институт — и нет телефона!