— Бонапарту это понравилось.

— Вы это говорите от имени Барраса[25]?

— По моему разумению, Барраса уговорили с большим трудом.

Наш разговор еще долго продолжался в том же духе: она говорила то об одном, то о другом, причудливо переплетая разные темы, и требовала, чтобы я высказывал свое мнение. Только много позже мне стал понятен смысл ее слов и передо мной в полной мере раскрылся странный характер этой барышни, но в тот момент ее слова лишь жужжали у меня в ушах, но не доходили до моего сознания. Мне казалось, что если уж мы остались одни, с глазу на глаз, на этом открытом пространстве в чудесный летний день, то могли бы найти для себя гораздо лучшее занятие, чем обсуждение политических проблем настоящего и будущего. Я совершенно не вдавался в смысл того, что говорила Сюзанна, но зато, как зачарованный, прислушивался к говору и тембру ее голоса. Я не мог оторвать взгляда от движения ее губ, от блестящих глаз, удивительного выражения ее лица. Она толковала мне об армии, империи, обществе, а меня приводила в волнение лишь та страсть, которую она вкладывала в свои речи. Ах, как мало в любви значат слова! Так же мало, как и в музыке!

Сюзанне, однако, так и не передалось мое волнение, и она по-прежнему четко излагала свои мысли и доводы. Сдерживаться дальше уже не было сил. Я соскочил с лошади, бросил поводья, подошел к Сюзанне, коснулся ее правой рукой, а левой рукой остановил ее лошадь.

— Что с вами? — спросила она.

— Давайте остановимся. Хочу вместе с вами полюбоваться этим прекрасным пейзажем, чтобы он остался в моем сердце и напоминал мне о вас.

— Что ж, поглядим.

Мы остановились у дубовой рощицы и укрылись в тени деревьев, покрытых густой зеленой листвой.

Перед нами до самого горизонта простиралась плодородная долина, которую орошали воды Адура. Мы были совсем одни и стояли в полной тишине. Лишь где-то вдали чувствовалось биение жизни, и от этого возникало ощущение, что мы взлетели и парим над бескрайней землей. От горячих солнечных лучей пересохли мох и вереск, а выгоревшая на солнце трава источала столь сильный аромат, что у меня после каждого вдоха перехватывало сердце.

Я прижался головой к юбке Сюзанны и, вглядываясь в ее глаза, старался понять, какие чувства волнуют ее душу. Прошло довольно много времени, и внезапно я почувствовал, как в моих жилах закипает кровь, а сам я теряю голову и уже не способен держать себя в руках. Я потянулся к девушке и попытался ее обнять.

— Сюзанна, дорогая!

Но она высвободилась и тронула лошадь, бросив мне через плечо:

— Пора возвращаться.

Когда я вскочил в седло, она уже была далеко, и мне пришлось мчаться во весь опор, чтобы ее догнать.

Я попытался остановить ее, чтобы сказать очень много важных слов, но она пустила лошадь в галоп, и мои слова заглушил грохот копыт наших лошадей, скачущих по затвердевшей на солнце дороге. К тому же она опустила вуаль, и я уже не видел ее глаз.

Только на въезде в город она перешла на шаг.

— Когда вы думаете уезжать? — спросила она.

— Завтра.

— Как, уже?

— Хочу попрощаться с моей матерью.

— Значит, завтра мы вас проводим.

Мой поезд отправлялся в десять часов. В девять часов госпожа Борденав и обе ее дочери повезли меня на вокзал.

Когда мы приехали, на станции уже было не протолкнуться. Приказы о мобилизации направили во все окрестные деревни, и старосты под контролем жандармов и сельской полиции успели выявить молодых людей, не отслуживших положенный срок. В основном это были жители горных селений. Французские солдаты, когда сбиваются в стаю, как правило, веселятся и зубоскалят, но поодиночке они ведут себя, как обычные люди. В толпе призывников бросались в глаза баски[26]. Это были мощные, худые, жилистые ребята с добрыми живыми глазами и порывистыми движениями. Их башмаки были покрыты пылью родной земли, а сами они еще не успели отойти от недавних проводов и с печальными лицами, унылые и сосредоточенные, сидели на своих чемоданах и не реагировали на крики и пение местных мальчишек, разгоряченных обуявшим всех энтузиазмом.

На вокзал явилась разношерстная городская публика, пришли родители призывников и любопытствующие зеваки. Я не сообщал о своем отъезде, но вскоре многие узнали, что я ухожу в армию, и все, кто был со мной знаком, принялись говорить мне комплименты. Знакомые и незнакомые люди окружили нас, и в эти последние минуты перед расставанием мне так и не удалось побыть с Сюзанной наедине.

Каждую секунду приходилось отвечать на поздравления и пожимать кому-то руку.

На вокзал явилась разношерстная городская публика, пришли родители призывников и любопытствующие зеваки

— Молодец, — говорили мне, — ты подаешь всем пример. Каждый француз рожден солдатом.

Я не получал никакого удовольствия от всеобщего внимания, зато Сюзанна была просто счастлива. Она сама отвечала на сыплющиеся со всех сторон вопросы и буквально преобразилась на моих глазах. В какой-то момент она наклонилась ко мне и прошептала:

— Не напускайте на себя такой траурный вид.

— Но мы же расстаемся.

— А что, по-вашему, я об этом не думаю? Но стоит ли выставлять наши чувства на всеобщее обозрение? Наоборот, пусть все видят, что нам весело.

Парочке молодых завсегдатаев ее салона, подошедших к нам с поздравлениями, Сюзанна сказала:

— Вам, господа, следовало бы брать пример с господина д’Аронделя.

И она стала напевать песню "Юноша из Андорры":

Прозвонил колокол. Пришло время расставаться. Мы пожали друг другу руки. Мне было тоскливо, и она это, конечно, видела.

— Желаю удачи, — сказала она, — сердцем мы с вами.

— Пишите нам, — сказала Лоранс.

Я так и не понял, подействовало ли на Сюзанну мое состояние, или ее подтолкнуло проснувшееся чувство, но внезапно она сказала:

— Обнимемся на прощание.

Но сразу же после этих слов она сменила тон и заявила:

— Торопитесь, опоздаете на поезд. Бегите быстрее. Счастливого пути.

И тут оркестр грянул песню:

Наше расставание произвело на меня странное впечатление, которое не рассеялось до самого конца поездки. От природы я не склонен к меланхолии, но, признаюсь, предпочел бы, чтобы проводы были не такими веселыми. Особенно раздражала музыка, гремевшая на вокзале. Она засела у меня в мозгу, и мне никак не удавалось от нее отделаться. На станциях во время остановок сразу бросались в глаза бедолаги призывники. Когда я видел, как они сидят на своих мешках и с печальными лицами ожидают поезд, который увезет их неведомо куда, с моих губ непроизвольно слетал этот дурацкий припев, и приходилось делать усилия, чтобы не запеть: "Моя дорога лежит на Крит…" Но, если бы это и случилось, все равно песню заглушил бы невыносимый гвалт, несущийся за нами всю дорогу от Тарба до Парижа. Наслушавшись "Марсельезы" и "Гимна жирондистов из Бордо", начинаешь понимать, что человеческие голоса способны перекрыть даже гром небесный. Когда мы проезжали вокзалы, забитые солдатами, стоял такой рев, что у нашего вагона дрожали стекла, и даже когда станция оставалась позади, до нас еще долго доносились звуки воинственных песен. Я и представить себе не мог, что мне доведется столкнуться с подобным беспорядком и увидеть такое скопление людей. Но настоящий кошмар творился на пересадочных станциях. Дело в том, что вся эта орда направлялась не только к восточной границе. На восток везли лишь полки, прошедшие формирование, а одиночки, влившись в бесконечное количество человеческих потоков, текущих в противоположных направлениях, пытались самостоятельно добраться до своих сборных пунктов, причем одни ехали с севера на юг, а другие — с юга на север. Сегодня, вспоминая увиденное мною в те дни, я, как и тогда, безуспешно ищу ответы на давно терзающие меня вопросы: доводилось ли мне когда-либо в жизни встречать такое количество пьяных людей, происходило ли это наяву, и не было ли все это на самом деле ночным кошмаром?