Наш спор мог продолжаться бесконечно, но у меня на посещение Лиона было лишь несколько часов. Этот город не значился в моем маршрутном листе, и кузен из опасения, что меня арестуют за отклонение от предписанного маршрута, решил раздобыть для меня новое проездное удостоверение на тот случай, если я нарвусь на жандармскую проверку. Для этого он повел меня в местную префектуру.

Я ожидал увидеть взбудораженный город, но оказалось, что в Лионе царит вялое и какое-то ледяное спокойствие. Большинство магазинов закрылось, на улицах было совсем мало народу, но каждый, кого мы встретили по пути, носил военную фуражку. При этом одевались все, кто во что горазд: на одних были элегантные пальто, на других — драные блузы, но непременными головными уборами оставались фуражки национальных гвардейцев. Даже извозчики нацепили фуражки, а посыльные еще и отдавали честь, как заправские военные.

У моего кузена имелись серьезные связи в префектуре, что позволило нам добраться до кабинета начальника одной из служб. Сделать это было совсем не просто, потому что здание префектуры наводнили многочисленные охранники, а они видели свою задачу лишь в том, чтобы никого не впускать в здание и никого не выпускать.

Начальника службы мы застали в компании какого-то тощего засаленного человечка, имевшего до невозможности жалкий вид.

— Говорю вам в который раз, — бубнил человечек, поправляя на носу очки, — что главный сборщик налогов со дня на день сбежит и прихватит с собой кассу. Вы должны опередить его и немедленно арестовать. Я знаю, он бонапартист. Вы поступите правильно, если перетряхнете все его бумаги. Предупреждаю, вы должны также арестовать уполномоченного на железной дороге. Раньше он был бонапартист, а теперь, полагаю, стал орлеанистом.

— Это не мой вопрос. Доложите префекту.

— Префект даже слушать меня не хочет. Если вы замолвите за меня словечко, тогда все пойдет, как по маслу, и вы окажете большую услугу нашему общему делу.

Поскольку доносить больше было не на кого, милейший стукач направился к двери, прихватив по пути зонт, оставленный в углу моим кузеном, а взамен оставил в противоположном углу некое мерзкое подобие зонта. Пришлось бежать за ним и даже вступить с ним в перепалку, так как он категорически не хотел забирать свою рухлядь. Он уверял, что взял у кого-то зонт взаймы, даже не взглянув на него, потому что был уверен в прекрасном качестве заемного зонта.

— Этот стукач-любитель, — сказал мой кузен, — с одинаковым успехом строчит доносы и крадет зонты. В нашем городе он имеет большой вес. Сегодня он доносит, а завтра будет приводить приговоры в исполнение, причем начнет с тех, кто сегодня не пожелал его слушать.

В префектуре я получил дорожную карту, которая была выписана от имени Лионского округа местным комитетом общественного спасения.

Огромный лионский вокзал выглядел одновременно жалко и трогательно. В углу платформы стояла откупоренная бочка с вином, а вдоль стен расставили столы, заваленные сосисками, хлебом, сыром и холодным мясом. Охранял этот бесплатный буфет для проезжих солдат национальный гвардеец с винтовкой на плече. Он должен был следить за тем, чтобы одни и те же люди не угощались из бочки по нескольку раз. Но хитрецы, меняя одежду, легко его обманывали. Так, один зуав в первый раз подошел к бочке в своей обычной униформе, во второй раз он надел шинель какого-то пехотинца, а потом нацепил кавалерийскую шинель. В толпе мелькали дамы с медальонами на шее и подносами в руках. Они собирали пожертвования для раненых.

Жертвовали понемногу, но тех, кто жертвовал, было довольно много. Даже самые черствые сердца наполнялись жалостью при виде раненых, ожидавших поезда. Эти бедолаги покинули госпитали и теперь искалеченные, со шрамами на лицах, потерявшие кто руку, кто ногу, возвращались в свои деревни, из которых они уезжали несколько месяцев тому назад полными сил и отваги. Вид они имели самый жалкий, но каждый бодрился, радуясь тому, что возвращается домой.

Что они надеялись там застать? Что ожидало их в разоренных краях? Как встретят их родные и друзья? А куда денутся те из них, от чьих деревень остались одни пепелища?

Среди этих несчастных людей выделялся один драгун, старательно учившийся ходить на новенькой деревянной ноге. Вокруг него столпились другие калеки и смеялись над его неловкими движениями, а он в свою очередь подшучивал над товарищами по несчастью.

Может показаться странным, но у них еще были силы, чтобы смеяться.

Движение на севере и востоке страны было полностью дезорганизовано, и перед тем, как приобрести билет, следовало изучить наклеенные на стенах рукописные объявления. Оказалось, что поезда бургундской линии ходили только до Дижона, а по линии Бурбонне — только до Жьена. Служащие вокзала наклеивали все новые объявления, но старые не срывали, и по тому, как уменьшалось количество станций, до которых шли поезда, можно было проследить за продвижением прусской армии по нашей территории.

Покупая билет, я услышал, как кто-то произнес мое имя. Я быстро оглянулся и узнал женщину, с которой раньше встречался на светских раутах, а, вернее сказать, в парижском полусвете, где ее знали как баронессу де Сюип. Это была интриганка, располагавшая обширными связями как в высших, так и низших слоях парижского общества. Она проворачивала весьма сомнительные делишки, и к ее услугам прибегали разного рода бессовестные типы, не желавшие лично участвовать в грязных делах.

— Куда путь держите?

Я в двух словах объяснил ей, что направляюсь в свой полк.

— Ну, конечно, вы же кавалерист. А вы по-прежнему владеете английским языком?

— Разумеется.

— Ну что ж, если вы не против, то считайте, что вам повезло, причем крупно повезло.

— Вот как!

— Пойдемте в вагон, я объясню вам, о чем идет речь.

Мне стало любопытно, в какую именно аферу баронесса де Сюип попытается меня затащить. Зная ее авантюрный характер, и с кем она раньше водила знакомства, я понимал, что от нее можно ожидать всего, что угодно. Я бы не удивился, если бы она попыталась вовлечь меня в заговор или склонить к шпионажу. Ей понадобился человек, говорящий по-английски, и поэтому она заинтересовалась мною. Что и говорить, мне была оказана большая честь. Я решил, что буду сохранять благодушный вид и держать себя в руках.

Об окружающих эта дама судила по себе и к любому вопросу подходила с чисто деловой точки зрения. Что же касается дел, которыми она занималась, то их баронесса делила на две категории: хорошие, то есть такие, на которых она могла заработать, и плохие, на которых она теряла деньги. Все, что выходило за рамки такого понимания, для нее попросту не существовало. Дело, которым в настоящий момент баронесса была озабочена, она расценивала, как хорошее, и, судя по всему, к своей новой афере она намеревалась приобщить и меня. Было бы глупо с моей стороны воспринимать эти попытки, как оскорбление, ведь предложение, которое она собиралась мне сделать, было лишь следствием ее характера и ничем иным. Жулик, предлагающий вам заняться жульничеством, просто демонстрирует, кто он есть на самом деле, и в этом смысле в его намерениях нет ничего оскорбительного для вас.

От одной только мысли, что она может предложить мне участвовать в заговоре или стать немецким агентом, я готов был рассмеяться ей в лицо. Тем не менее я решил выслушать ее до конца.

Поначалу, о чем конкретно должна была идти речь, я мог только догадываться, потому что за минуту до отхода поезда в нашем купе появился неизвестный пассажир, в присутствии которого баронесса, разумеется, не стала со мной откровенничать.

Тем не менее, она продолжала без умолку щебетать, но ограничивалась лишь самыми невинными темами, такими как ее прежние связи в высшем свете и услуги, которые она оказывала важным людям. С ее губ то и дело слетали известные имена, что, впрочем, не делало чести их владельцам. Наш попутчик развесил уши и удивленно таращился на баронессу. Он, наверняка, был уверен, что встретил весьма важную особу. Мы расстались с ним в Арбресле, и баронесса наконец смогла начать столь важный для нее разговор.