Чтобы согреться, я решил пройтись по городу. Его улицы и площади были забиты людьми. Здесь умудрилась разместиться целая армия. В каждый закоулок набились военные со своими лошадьми, пушками и повозками. С одного взгляда было ясно, что произошла катастрофа. Люди вперемешку, словно скотина, спали прямо посреди улиц. Мало кому удалось поесть, зато все напились. Армия еще на марше являла собой печальное зрелище, а уж во время бегства она выглядела просто кошмарно. Я пошел в направлении замка, разглядывая по пути окружавшие город холмы. Каждый холм был занят пехотой и артиллерией. Это были пруссаки, готовые в любой момент обрушить на нас шквал огня. Как нам теперь быть? Подписано ли перемирие? Казалось, никого это не волнует. Все чего-то ждали.
Я подошел к зданию префектуры. Вокруг него лежали вповалку сотни людей. Внезапно среди них началось волнение. Все, кто был трезв и не ранен, вскочили на ноги. Показался конный берейтор в императорской ливрее, а за ним двигалась карета, запряженная чистокровной кобылой. В карете находился император. К моему удивлению, он был в цивильном платье. Это было странно. Ведь целых двадцать лет он часто и без всякого повода облачался в военный мундир, а теперь, когда император был обязан выглядеть, как солдат, он предпочел надеть цивильную одежду. Поначалу взгляды присутствовавших приковывала лента ордена Почетного легиона на его сюртуке, но когда люди вгляделись в лицо императора, все как один были поражены и каждый пытался понять, не во сне ли ему привиделось то, что, несомненно, происходило наяву. Тусклый взгляд императора лениво скользил по остаткам его разбитой армии, а сам он был совершенно спокоен и безмятежно разминал пальцами сигарету. Последний раз я видел его в Меце. Мне показалось, что в Седане он выглядел, хоть и утомленным, но более спокойным, чем в тот тревожный момент. Возможно, император испытывал облегчение от понимания того, что "все кончено". Казалось, что его лицо скрыто под бледной маской. Поэтому невозможно было понять, испытывает ли он боль и отчаяние и пытается ли разделить страдание и чувство стыда с теми, кто в тот момент провожал его взглядом. Его никто не приветствовал, никто вообще не издал ни звука. Все ошеломленно, почти с ужасом, смотрели друг на друга и словно пытались спросить: "Куда он собрался?" Я решил, что после подписания перемирия он отправился на поле битвы, чтобы навестить раненых и проверить, хорошо ли организован уход за ними.
На аллее Священников, отделяющей крепость от городских кварталов, я повстречал своего парижского приятеля. Звали его Омикур. Он служил в пехоте лейтенантом. Эта встреча меня обрадовала, потому что я уже начал задыхаться от одиночества и временами даже хотелось плакать. Сейчас мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить и услышать человеческую речь.
Его полк, как и мой, понес большие потери. Они потеряли даже больше людей, чем мы, потому что многие пехотинцы попали в плен. Полк занимал позицию в Живоне, севернее Седана, и противниками у них были саксонцы.
— С шести утра, — сказал Омикур, — мы были совершенно одни и дрались наудачу. Думаю, о нас просто забыли, но напротив были немцы, и мы себя не жалели. Немцев было гораздо больше, чем нас. А потом еще подтянулись прусские гвардейцы и нам стало совсем туго. Нас теснили, погибли полковник и подполковник, солдаты падали один за другим. Когда командир батальона понял, что мы окружены, он приказал мне закопать наше знамя. Потом мы пошли в прорыв, и, думаю, я единственный офицер из всего батальона, кто остался в живых.
Здесь в городе ему повезло больше, чем мне: в одном доме согласились его приютить. Он отвел меня к себе и накормил.
Вскоре поползли слухи о капитуляции, но мы не хотели этому верить. Однако на стенах домов появились официальные сообщения. Оказалось, что слухи были верны. Значит, все кончено. Мы превратились в военнопленных.
— Ну теперь Наполеону Третьему конец, — дрожащим от ярости голосом произнес Омикур.
— Надеюсь, Наполеону Первому тоже.
— А заодно и Наполеону Четвертому.
Весь город словно взорвался от несущихся со всех сторон воплей. После разгрома люди впали в оцепенение, а когда объявили о капитуляции, все встряхнулись. Незнакомые люди что-то бурно обсуждали между собой, повсюду слышались восклицания и проклятья. Солдаты с вызовом и презрением оглядывали генералов. Каждый твердил: "Нас продали!" Тем же, кто с самого начала военной кампании гневно отвергал эти тупые обвинения, сейчас нечего было сказать в ответ. И правда, что тут скажешь? Ясно было одно: военачальники сдали врагу сто тысяч человек с оружием и знаменами. Все принялись уничтожать оружие, чтобы оно не досталось пруссакам. Солдаты разбивали винтовки о мостовые и стены домов, кирасиры побросали в реку каски и кирасы, все улицы почернели от пороха: это солдаты топтали ногами патроны. Какой-то пьяный драгун орал во все горло: "Ведите ко мне лошадей, я их всех зарежу, лишь бы им не достались!" Его собственная лошадь лежала на мостовой в луже крови. Люди разграбили повозки с продуктами, вскрыли бочонки с водкой и, напиваясь на виду у всех, орали похабные песни. А неподалеку стояли офицеры и тайком утирали слезы.
Мы не хотели этому верить
— Не могу я здесь больше оставаться, — сказал мой приятель.
— А я не хочу попасть в плен.
— У тебя деньги есть? У меня в кармане несколько двадцатифранковых монет.
К счастью, мой кожаный пояс был набит деньгами, и я в который раз с волнением вспомнил вещие слова моего полковника. Чтобы спастись, нам надо было переменить одежду. Люди, приютившие Омикура, пришли нам на помощь и раздобыли для нас что смогли из одежды. Я был примерно одинакового роста с сыном хозяина дома, и мне выдали его одежду, а поскольку изготовлена она была в Англии, условились, что я буду выдавать себя за англичанина. Омикур был меньше меня ростом и толще, и ему достался жилет какого-то рабочего. Конечно, был риск, что нас поймают и расстреляют, но любая опасность нам уже была нипочем.
Переодевшись, мы покинули город. Необходимо было до темноты добраться до Живона. Омикуру не терпелось отыскать знамя полка, а я хотел похоронить господина де Сен-Нере.
Наш путь лежал через прусские посты, выставленные у города, и здесь нас подстерегала первая из возможных опасностей. Было решено, что я сам смело обращусь к начальнику поста и на английском языке попрошу его пропустить меня и моего бельгийского слугу. Но в тот день мои знания английского, которыми я очень гордился, не пригодились. Лейтенант, начальник поста, был из Вюртемберга и понимал только по-немецки. Я перешел на немецкий и повторил свою легенду: мол я английский джентльмен, это мой слуга и т. п. Лейтенант поверил нам и пропустил. Однако вскоре мы наткнулись на другой пост, выставленный на дороге, ведущей в Буйон. Положение становилось серьезным. К счастью, после недолгих колебаний, которые, как нам показалось, длились целую вечность, нам позволили идти дальше.
Вскоре мы добрались до поля, на котором происходило сражение. На участке, засеянном люцерной, кипела работа. Одни немецкие солдаты рыли траншею, а в это время другие солдаты подносили мертвых. Их вперемешку, французов и немцев, укладывали на краю траншеи, а стоявший рядом сержант делал пометки в блокноте. У убитых пруссаков расстегивали пуговицы на мундирах, доставали кожаные опознавательные знаки и переписывали с них данные в блокнот. Что же касается французов, то их обыскивали и забирали все ценные вещи: деньги, часы, кольца, ножи, даже носовые платки. Делалось это методично и без всякого стеснения.
Не стоит думать, что в реальной жизни поле боя выглядит так, как его изображают на своих картинах некоторые художники — в виде необозримого пространства с грудами мертвых тел. Конечно, в тот злосчастный день, когда произошла битва при Седане, французская армия понесла огромные потери, но такого, чтобы все поле от края до края было усеяно трупами, не было и в помине. На довольно больших участках вообще не встречалось мертвых тел, а потом неожиданно солдаты наталкивались на целые горы трупов. Убитые лежали с открытыми глазами, бледными и окровавленными лицами, и казалось, что они смотрят на вас. У многих были страшные раны, попадались тела с разбитыми головами, напрочь снесенными лицами, вспоротыми осколками животами. В тех местах, где не падали артиллерийские снаряды, мертвые тела были не сильно обезображены. Пуля просто убивает, а снаряд разрывает свою жертву на куски. В горле стоял отвратительный тошнотворный запах, и избавиться от него было совершенно невозможно.
