А вокруг нас стреляли пушки. Время от времени в небе появлялись облачка от разрывов снарядов. Снаряды были французские. Это были так называемые бризантные снаряды, которые разрываются в воздухе. Значило ли это, что началось большое сражение? Ходили слухи, что генерала Файи застали врасплох и он отступает. Опять этот генерал Файи! Поговаривали также, что Базен спешит к нам на помощь, что скоро пруссаки будут окружены. Но мы уже не верили слухам. Мы уже вообще ни во что не верили, в том числе и в себя.

Генерал Мольтке. Великий молчальник

Прошли времена, когда солдат, считавшийся, как наш Пенанрос, "тройной скотиной", шел себе вперед, не думая ни о чем. Теперь солдат начал размышлять, он захотел хоть что-то понимать в сложившейся обстановке, а когда до него стало доходить, что им командуют наобум, он потерял последние силы, а вместе с ними — и интерес к происходящему. Немцы склонны к размышлениям больше, чем французы, и, если бы их командиры действовали так же, как наши, тогда деморализация поразила бы немецкую армию еще быстрее, чем французскую. Но их офицеры верили генералу Мольтке[74], и поэтому немецкие солдаты верили своим офицерам.

Вечером 31 августа, двигаясь по дороге, мы увидели, как горит какая-то крупная деревня. Нам сказали, что это Базей[75]. Пока искали место для стоянки, оказалось, что мы потеряли свой корпус, хотя, возможно, это корпус потерял нас. По-прежнему неоткуда было получить какие-либо точные сведения. Невозможно было найти хотя бы одного штабного офицера, способного указать маршрут движения или дать четкие указания.

Вскоре мы увидели вдалеке огни какого-то города. Это был Седан. Поскольку все уже буквально умирали от голода, пришлось кое-как разбить лагерь прямо в том месте, где мы находились. Получилось очень плохо, но ведь мы целый день ничего не ели, а за день до этого ели так мало, что можно считать, что и не ели вовсе. Разбив лагерь, мы принялись искать хотя бы какое-то пропитание для себя и наших лошадей. Многие из нас были настолько истощены, что не могли стоять на ногах, валились на землю и, завернувшись в шинели, сразу засыпали, бормоча:

— К черту все это! Будь что будет.

Я пока еще держался благодаря моему окороку, и вместе с теми, кто сохранил остатки сил, принялся разводить костер. Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет. Когда мы его пили, пришел вестовой и сообщил, что меня вызывает полковник.

— Если полковник угостит вас куриной ножкой, — сказал Франческас, — можете принести мне косточку. Я приму ее у вас, хоть я и ваш начальник.

Обед полковника состоял из двух сардин, но позвал он меня не для того, чтобы разделить их со мной.

Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет

— Хочу попросить вас об одной услуге. Давайте выйдем, если вы не очень устали. Поговорим на свежем воздухе.

С вершины были хорошо видны огни, опоясавшие холм, на котором расположился наш лагерь. Это горели костры на стоянках французских войск. Я невольно залюбовался таким великолепным зрелищем.

— Да, очень красиво, — сказал господин де Сен-Нере, — но меня беспокоит то, что я не вижу немецких огней. Немцы часто нападают по ночам, и пока мы греемся, они проводят свои вылазки. Боюсь, утром обнаружится, что они закрепились на самых выгодных позициях. Поэтому я вас и позвал. Я уверен, что завтра будет страшное побоище. Нас прижали к границе. Дороги на Мец, а, возможно, и на Мезьер, перерезаны. Скоро начнется бой, а мы не знаем, каковы силы противника, в этом весь вопрос. В такой ситуации я должен привести в порядок свои дела. Возьмите этот документ и храните его самым тщательным образом. Это мое завещание.

— Но, господин полковник!

— Я оставляю вам свою маленькую квартиру в Париже, но только лишь ее одну. Находящиеся в ней картины и драгоценности принадлежат не вам. Там имеется шесть небольших, но очень ценных картин и гарнитуры с бриллиантами и жемчугом. В более счастливые времена я приобрел все эти вещи для одной особы, которая была мне очень дорога. Имя этой особы вы узнаете, когда прочтете завещание. Картины и драгоценности предназначены для дочери этой особы. Ее зовут Валентина и сейчас ей восемь лет. Каждый год четырнадцатого февраля, в день ее рождения, а также в каждую годовщину завтрашнего дня, если завтрашний день станет для меня роковым, вы будете отсылать ей одну картину и одну драгоценную вещицу. Через четыре или пять лет вы постараетесь встретиться с ней и расскажете о некоем полковнике де Сен-Нере, который очень нежно ее любил, когда она была совсем маленькой. Вот о какой услуге я прошу сына моего лучшего друга.

Я почувствовал глубокое волнение и уже собрался что-то сказать, но господин де Сен-Нере прервал меня на полуслове.

— Идите спать, друг мой, наберитесь сил. Завтра будет тяжелый день.

Я уже уходил, но он вновь подозвал меня.

— И еще поцелуйте ее, — сказал полковник.

После этих слов он крепко меня обнял.

Нз истории нам известно, что знаменитые полководцы обычно крепко спали накануне решающих сражений. Я не являюсь великим полководцем, и в отличие от них в ночь перед битвой под Седаном мне так и не удалось заснуть. Очень уж сильно меня взволновали слова господина де Сен-Нере, и кроме того, сказать по правде, мне было по-настоящему страшно.

До начала сражения оставалось несколько часов, и меня постоянно мучили одни и те же вопросы: смогу ли я достойно вести себя в бою и окажусь ли достаточно смелым? Однажды мне довелось драться на дуэли и держался я в тот раз совсем не плохо. Но разве можно сравнить шпагу противника с градом снарядов или атакой кирасирского полка? Мне казалось, что я сумею достойно исполнить свой долг, однако уверенности в этом у меня не было. В оправдание себе могу лишь сказать, что предстоящее сражение было первым в моей жизни, а поскольку у меня не было боевого опыта, то я имел право поволноваться, ну хотя бы немного.

Кроме того, даже если бы я, как и положено настоящему герою, был совершенно спокоен, то все равно в тот вечер мне не удалось бы заснуть, потому что на нашего сержанта напала невыносимая болтливость. В ожидании предстоящей битвы Франческас сильно переволновался, и чтобы унять нервное напряжение, он произносил бесконечные речи, адресуя их своей обычной жертве, "этой трижды скотине Пенанросу". Кстати, когда с ним такое случалось, он начинал говорить с сильным марсельским акцентом. В любой другой ситуации марсельский говор этого сына Окситании[76] мог бы меня повеселить, потому что он и вправду был очень забавным, но в тот вечер мне было не до шуток и смеяться совсем не хотелось. Я выбрался из палатки и, завернувшись в овчинный мешок, улегся под открытым небом. Было холодно. Темнело в это время года ненадолго, и я видел, как небо постепенно окрашивалось в розовый цвет. На соседних холмах горели костры, и их свечение напоминало ночное освещение Парижа.

Вскоре я заснул, но спал очень беспокойно. Мне снилось, что удар саблей рассек мне голову, а ногу оторвало снарядом. Когда я появлюсь перед Сюзанной в столь жалком виде, она рассмеется мне в лицо и скажет: "Ах, бедняжечка мой, каким вы стали смешным! Я бы вас пожалела, не будь вы таким уродом". Не знаю почему, но во сне вместе с Сюзанной была мисс Клифтон, так вот она, в отличие от Сюзанны, пожала мне руку и сказала: "Когда человек не может быть полезен, он чувствует себя очень несчастным".

Проснулся я от утреннего холода. Новый день уже наступил. На востоке весь горизонт был залит белым светом восходящего солнца. Над долиной стелился легкий туман, и в его клубах качались верхушки тополей. Я открыл глаза, и в тот же момент дрогнула земля. Это был пушечный выстрел. Прогремел он на востоке. Вскоре на юге раздался второй выстрел, и почти одновременно с ним — третий, но на этот раз на юго-западе. Неужели сражение уже началось? Я поскорее вскочил на ноги. Но после отдельных выстрелов, прозвучавших довольно далеко от нас, никакого продолжения не последовало.