— Какая… большая!

— Значит, — совершенно чужим голосом заговорила Анна Фёдоровна, — значит… вы Клавдия Николаевна Кравченко?

— Да, я Клавдия Николаевка Кравченко.

— А отец Гали?.. Впрочем, извините, ради бога. Раздевайтесь.

— Галочка, — сказала Анна Фёдоровна, когда ввели гостью в комнату, — иди к себе и поиграй, а мы с тётей… извините меня, пожалуйста… нам с Клавдией Николаевной надо поговорить.

— Хорошо, мамочка.

Долго сидели молча две женщины-матери в одной комнате. Потом заговорили. Они рассказали друг другу все о своей жизни и о своей судьбе. Анна Фёдоровна рассказала о своём муже, о том, как погибла дочка Светлана, как она удочерила Галочку. Клавдия Николаевна рассказала, как потеряла в 41-м году полуторагодовалую Галочку, как жила в эвакуации и разыскивала её. Галочкин отец тоже погиб на войне.

Сначала они беседовали за столом, потом перешли на диван. Они не заметили, как комната погрузилась в сумеречную осеннюю муть, и их, сидящих на диване, и все предметы как-то тускло и неестественно освещал лишь свет уличного фонаря, отражённый зеркалом.

Галочка заигралась и уснула. Она не слышала, как ееперенесли на кровать. Она спала, чему-то улыбалась во сне к ни разу не проснулась и не видела, что всю ночь у её кроватки сидела её настоящая мать. Она держала ручонку дочки в своей руке, а другой рукой бережно, боясь разбудить, гладила русую головку. И слёзы, тихие, светлые слёзы радости струились по щекам женщины, нашедшей самое дорогое, что может быть в жизни матери.

А рядом в комнате всё на том же диване сидела Анна Фёдоровна. Она не плакала. Горе расставания с Галочкой было так глубоко и сильно, что слёз не было. Только к горлу подступил ком и душил. Она широко открывала рот, глотала воздух, изредка наливала из графина в стакан воду, машинально подносила стакан ко рту и пила воду маленькими глотками. Но это не помогало. Ком в горло перекатывался и мешал дышать…

…Они договорились, что Клавдия Николаевна весь свой отпуск проведёт у Анны Федоровны. За это время, решили они, Галочка привыкнет к своей матери, а Анна Федоровна свыкнется с мыслью о том, что вынуждена расстаться со своей приёмной дочкой.

Через несколько дней, когда Галочка действительно уже привыкла к Клавдии Николаевне. Анна Фёдоровна сказал-:

— Галочка, Клавдия Николаевна — твоя мама, ты её так и называй,

— А ты? Ведь ты моя мама?

— Да, — сказала Клавдия Николаевна, — но и она тоже твоя мама.

— Значит, бывают две мамы?

— Бывают. Вот видишь, у тебя две мамы, значит, бывают…

Ещё через несколько дней Анна Федоровна сказала:

— Галочка, ты скоро поедешь с мамой в Киев и будешь там с ней жить.

— А ты? Ты тоже поедешь?

— Нет, ведь ты же знаешь, что мне надо работать на фабрике. А летом я возьму отпуск и приеду в Киев…

— А к бабушке в деревню прошлым летом мы уже не поедем?

— Галочка, прошлое лето уже прошло, а то, которое будет, называется будущее лето…

Накануне отъезда, когда Галочка пришла со двора домой и вошла в комнату, она увидела, что обе мамы сидят очень, очень грустные и всё время подкосят платки к глазам.

— Ой! Обе мамы плакают! Кто обидел моих мамочек? Мама Аня, может, ты тапки потеряла? Они в кухне под стулом, на них моя Соня спит.

Анна Фёдоровна обняла Галочку, улыбнулась сквозь слёзы:

— Нет, родная, нам просто очень грустно расставаться, ведь завтра ты с мамой Клавой уезжаешь в Киев.

Галочка на минуту задумалась. Потом подошла к Клавдии Николаевне, обняла её:

— Мама Клава, а давай не поедем, ведь маме Ане скучно без нас будет. И… и я не хочу без мамы Ани ехать.

После неловкого молчания Анна Фёдоровна подошла к Клавдии Николаевне положила ей свои руки на плечи, поцеловала её.

— Знаете, милая Клавдия Николаевна, я все эти дни держалась, как могла. Но… но вот сейчас чувствую, что… что не в состоянии перенести… Родная, оставайтесь у нас! Квартиры хватит, работа найдётся.

Клавдия Николаевна обняла Анну Фёдоровну:

— Спасибо! Спасибо! Я вас понимаю! Я об этом думала, но я не смела сама предложить…

Утром Галочка усадила свою куклу в тапку, другую тапку привязала шнурком к первой, потом привязала чайник с отбитым рожком, положила на колени кукле железнодорожный билет «Москва — Киев».

— Ну, Соня, поезжай. Только не капризничай в Киеве и кушай суп, целую тарелку. А твоя мама и мои мамы скоро приедут за вещами, и тогда поедешь обратно к нам.

* * *

— Я очень подружилась с этой чудесной советской семьёй и часто бываю у них, — заключила свой рассказ Мария Сергеевна. — Кстати, у Гали сейчас есть сестренка Верочка. Её взяли из детского дома, удочерила Анна Фёдоровна. Галочка уже учится в третьем классе, а Верочка ходит в наш детский сад. Обе женщины-матери тоже часто приходят к нам в детский сад, и когда они появляются, ребятишки бегут навстречу и кричат:

— Верины мамы пришли! Верины мамы пришли!

СУДЬЯ

То ли за грехи родителей, то ли за свои собственные провинности, по однажды судьбе угодно было меня наказать: я провёл целую ночь в компании охотников.

Дала же природа дар людям. Они так умеют рассказывать разные удивительные случаи из своей охотничьей жизни, что самые невероятные истории в их устах приобретают непогрешимую правдоподобность. Сила убеждения, по-моему, в их рассказах объясняется тем, что охотники сами совершенно искренне верят в то, что они рассказывают.

Так или иначе, но я купил ружьё и стал охотником. Точнее. я думал, что стал охотником, так как считал, что для этого достаточно иметь ружьё. С тех пэр во сне я видел только гусей, уток, тетеревов, рябчиков и прочую дичь. В моём воображении неотступно стояло то самое Круглое озеро, о котором один из охотников говорил так:

— Понимаешь, там уток такое невероятное множество, что я, не сходя с места, убивал по сотне за зорю. Только не надо зевать! Надо успеть захватить хорошую позицию, а то на Круглое озеро съезжаются охотники со всей округи.

Я решил перехитрить этих охотников и отправился на Круглое озеро за день до официального открытия охотничьего сезона. Правда, это стоило мне больших душевных переживаний и борьбы с собственной совестью. Совесть говорила: «Как тебе не совестно? Ты хочешь нарушить закон. Ты браконьер. Ты…»

Что поделаешь, не всегда человек умеет страсть подчинить рассудку. А если ещё человек держит в руке ружьё, из которого ни разу не выстрелил, тут уж не до рассудка!

* * *

Подбираясь к Круглому озеру, я думал: «Вот сейчас выберу самое лучшее место, засяду… Тысячи уток и всего один хитрый охотник — я!»

Моим мечтам не суждено было сбыться. Ружейные выстрелы раздавались то там. то туг.

На Круглом озере я не нашёл ни одного куста, под которым бы не сидел охотник. «Ах, негодяи! Ах, протобестии! Ах, браконьеры:» — с возмущением подумал я и не сделал за целый вечер ни одного выстрела. Хотя это произошло по причинам, от меня не зависящим, совесть моя перед лицом закона и перед водоплавающей дичью была чиста и невинна.

Отмахав ещё километров пятнадцать, после полуночи, уставший, но полный вдохновения, я набрел на какое-то забытое богом и охотниками озеро, где и оказался куст, совершенно свободный от постоя. Тут я и обосновался.

Забрезжил рассвет. Подул легкий ветерок. О чём-то взволнованно зашептались камыши. И вот из тумана послышалось утиное кряканье. Я почувствовал, что сердце моё стучит в таком ускоренном ритме, который может вынести только сердце охотника. Но туман, туман! О солнце! Почему ты сегодня так медленно просыпаешься?!

Видимо, вняв моей мольбе, солнце стыдливо выглянуло из-за горизонта и окрасило туман в нежный розоватый цвет. Кряканье усилилось. А когда туман несколько рассеялся, я увидел в метрах тридцати от себя двух великолепных крякуш (всех уток, которые крякают, я считал тогда за крякв). Я прицелился и выстрелил. Кряканье прекратилось. Утки неподвижно лежали на воде.